Кассандру не обманул этот хорошо знакомый, насмешливо-холодный тон.

– Расскажи мне, как прошло твое детство, – тихо попросила она.

– Наше родовое поместье было в Корнуолле. Собственно, оно до сих пор там находится, но я много лет туда не заглядывал. Мой отец унаследовал колоссальное состояние. Настолько огромное, что – сколько ни старался – он до сих пор так и не смог его промотать. В детстве я его почти не видел, а когда видел, он был вечно пьян и готов побить меня. Мать тоже редко попадалась мне на глаза, и каждый раз ее сопровождал какой-нибудь незнакомый мужчина, не мой отец. Они все время менялись. Однажды, когда мне было лет шесть-семь, я играл во дворе и зашел в летний домик, стоявший у нас в парке. Она была там с мужчиной, с каким-то лордом, не помню его фамилии. Я понятия не имел, чем они занимаются, просто понял, что мне этого видеть не полагается.

Риордан закрыл глаза.

– Она была с голой грудью, юбки задраны выше колен, и… она сидела на нем верхом. Увидев меня, она завизжала, а я убежал. Просто бежал и бежал, куда глаза глядят. И потом никто мне ничего не сказал. Ни единого слова. Все сделали вид, что ничего не произошло. Но она всегда была очень холодна, а посла этого случая вообще стала меня избегать. Она обращалась со мной так, будто я не сын ей, а какой-нибудь соседский мальчик. Много лет я думал, что сам виноват, что-то сделал не так.

Кассандра знала, как нелегко дается ему это напускное безразличие. Она зажмурилась крепко-накрепко, не сомневаясь, что стоит ей заплакать, как он прервет свой рассказ.

– А что до остальных… Мой брат был жестокой и грубой скотиной. Он избивал меня до крови, до синяков, это было его, любимое развлечение. А сестры просто не обращали на меня внимания, словно меня на свете не было. Полное равнодушие.

– Ты был самым младшим?

– Да. – Он запустил пальцы ей в волосы, рассеянно перебирая густые шелковистые пряди. – Чтобы привлечь к себе внимание, я стал мучить своих нянек и гувернеров. Я быстро смекнул, что чем больше неприятностей доставляю окружающим, тем больше они считаются с моим присутствием. Но мне приходилось изощряться, превосходить самого себя, придумывать все новые и новые пакости: каждая следующая должна была быть страшнее предыдущей. Мне кажется, домашние стали по-настоящему бояться меня. Это подзуживало меня на новые подвиги, но в то же время я чувствовал себя все более одиноким. Меня чурались как зачумленного.

Его голос изменился, и это заставило ее заглянуть ему в лицо.

– Потом появился Оливер. Мне тогда было девять, значит, ему должно было быть около тридцати, не он выглядел гораздо старше. Он казался мне этаким ветхозаветным пророком. С его приездом все изменилось. Он никогда не скупился на наказания, но завоевал меня не этим. К побоям я привык с малых лет, они на меня не действовали. Оливер дал мне то, чего я никогда раньше не знал: он привил мне чувство самоуважения. Наверное, это звучит банально.

– Вовсе нет.

– Он сказал, что во мне есть доброе начало, и я ему поверил. Пожалуй, я его немного побаивался. Он производил впечатление человека, который открывает рот только для того, чтобы изречь некую вселенскую истину. Он говорил, что в результате чудовищной ошибки природы я появился на свет среди скопища грешников (это было одно из его любимых выражений) и что Мне нужно лишь терпеливо выжидать. Он объяснил мне, что не стоит так страдать из-за моей семьи, что все они недостойны меня, что у меня высокое предназначение и мне надо только отбыть свой срок в их обществе подобно слуге, связанному договором. Теперь-то я понимаю, какой это вздор, но в то время вся эта галиматья казалась мне божественным откровением, благодаря которому моя жизнь наконец обрела смысл.

Он потер лицо руками и заговорил, не отнимая пальцев ото рта.

– Оливер установил строгий распорядок, и мне это ужасно понравилось: ведь до его появления в моей жизни царил хаос. Через месяц я превратился из маленького чудовища в образцового мальчика. Только бы угодить своему наставнику! Я был готов на все, лишь бы вызвать одобрительную улыбку на этих тонких бескровных губах. Для меня она была подобна солнцу. И разумеется, я стал воображать, что он и есть мой настоящий отец. Это было неизбежно.

– А что потом? – шепотом спросила Кассандра, когда он замолчал.

– Потом?

Риордан вновь уставился на потолок.

– Потом он уехал. Как-то раз я пришел к нему в комнату, чтобы показать сонет, сочиненный мною на греческом. Он упаковывал вещи.

– Сколько лет тебе было?

– Четырнадцать. Я спросил: «Вам надо отлучиться?» Он и раньше иногда ездил в Лондон. Порой на целую неделю. Мне ужасно не нравились его отлучки. Я приготовился услышать плохие новости, но его ответ оказался для меня полной неожиданностью. «Нет, Филипп, я уезжаю навсегда. Завтра утром». Он еще много чего говорил. Что ему будет меня не хватать, что он будет мне писать… Но я больше не слушал. Я вышел из комнаты, не говоря ни слова.

Кассандра прижалась губами к его плечу и замерла.

– Всю ночь я прятался в парке, слушая, как слуги меня кличут. Меня искали с фонарями, но я так и не вышел. Утром к дому подъехала карета, и Оливер показался на крыльце со своим багажом. Его-то я и поджидал. Я бросился на него с палкой. Да, я занес над головой огромную суковатую палку. Я мог бы его убить, если бы захотел. Вместо этого я вышиб у него из рук сумки, а потом начал колотить по колесам кареты. Лошади испугались и взбрыкнули. Меня схватили лакеи, кучер, дворецкий, но я так и не отпустил палку. Они повалили меня на землю, а я плакал, ругался и кричал что было сил. Когда Оливер попытался заговорить, я стал кричать еще громче и не умолкал, пока карета не скрылась из виду.

Не отрывая лица от его плеча, Кассандра обвила рукой талию мужа. От жгучих слез щипало в горле; ей хотелось плакать над судьбой мальчика, чей кумир сначала научил его презирать свою семью, а потом оставил на милость этой самой семьи. Ощутив, как его тело покрывается испариной, и услышав учащенное дыхание, она поняла, что он вновь переживает тот день.

– После этого от него пришло несколько писем, – продолжал Риордан после долгого молчания. – Я не ответил ни на одно из них, и вскоре он перестал писать. Я вернулся к прежнему образу жизни и начал буянить еще хлеще в отместку за то, что он меня бросил. Мне хотелось стереть из памяти все, чему он меня учил, позабыть об умеренности, выдержке, хороших манерах. Мои пороки стали куда более изощренными. Я бы тебе рассказал, но это слишком тяжкое испытание для женских нервов.

Она продолжала слушать, игнорируя его циничную ухмылку.

– После окончания университета и обязательного путешествия по странам континента я ударился в беспробудное пьянство и распутство, взяв за образец жизнь своего отца и старшего брата. Напропалую дулся в карты, водил знакомство с самыми безмозглыми тупицами, путался с женщинами, которые были не лучше… Ну, словом, ты понимаешь. Я предупреждал, это скверная история.

– И ты был счастлив, когда жил такой жизнью?

– Нет, я мучился несказанно. Но я был слишком упрям, и не хотел менять свой образ жизни. Во-первых, я считал, что это мои корни, мое наследие. Чуть ли не судьба. Ведь так вели себя все мужчины в моем семействе. А во-вторых… Исправиться означало бы уступить Оливеру. А не мог себе этого позволить. Я все еще был слишком зол на него. Годами носил в себе эту злость, понимая, впрочем, что в этом нет никакого смысла.

Риордан умолк. Не зная, что сказать, чтобы его утешить, Кассандра легонько провела костяшками пальцев по его груди.

– А потом ты снова его встретил? – подсказала она, когда молчание затянулось. Он кивнул.

– В пивной, представь себе. Нечего и говорить, я был пьян. Стояла зима, на нем был плащ с капюшоном. В точности так я представлял себе святого Петра или еще кого-то из этих суровых и неумолимых апостолов. Он сделал мне выговор, и при этом в глазах у него появилось такое скорбное, глубоко разочарованное выражение, словно я все еще был десятилетним ребенком, огорчившим своего учителя.