Следуя советам Евгения, Печенкин стремился стать разнообразным.
Он учился то быть мягким и гибким, то неуклюжим и неповоротливым. Печенкин учился говорить быстро, когда он воображал себя плутом, медленно и нараспев – когда он играл франта; он стремился добиться того, чтобы его жесты и интонации стали общедоступными, издали понятными; он учился короткому стройному смеху и смеху визжащему; он учился в одном монологе настроить собеседника на торжественный лад, а в другом сейчас же заставить того же собеседника залиться животным смехом. И, наоборот, после комических выходок учился произносить величественные и патетические речи.
– А ну-ка, взгляд исподлобья, – говорил Евгений, – а теперь принужденный взгляд; сейчас же восторженный взгляд, взгляд экстаза; напоследок кокетливый взгляд. Так! Молодцом! Теперь мигание, теперь выражение горечи. Так. Выражение слащавости, еще раз выражение горечи, презрительное выражение, полный покой. Смех, шире рот, покажите зубы. Приподнимите щеки к скулам. Полный покой. Еще раз: шире рот, зубы, полный покой.
– Гау, гау, – раздалось за окном, и в комнату вбежала Нинон.
– Чем вы это тут занимаетесь?
На следующий день Печенкин и Евгений вышли; они пришли на небольшую лужайку. Еще никого не было, только изредка проезжали телеги, увозя крестьян в кепках в поля. Солнце только что еще начинало согревать землю. Роса еще покрывала траву. Пастух гнал коров в поле.
– Распределимте роли, – сказал Евгений. – Я вас научу, как следует обращаться с женщинами. Вот эта береза будет Лидией, а эта ель – Дмитрием; эта сосна – Елена; возьмите Елену за ветку и развлекайте пустыми словами, улыбайтесь, ходите от дерева к дереву.
Печенкин произносил пустяки как можно громче, улыбался, ходил от дерева к дереву, ухаживал за деревьями и сладким голосом приглашал деревья к столу.
Евгений наслаждался своей выдумкой.
Он сел на пень. Проходил мимо Бамбышев, имевший привычку шаркать ботинками и старавшийся говорить с легкими юмористическими приемами.
Он сильно удивился, увидев это зрелище.
– Чем это вы здесь занимаетесь? – подошел он к Евгению.
– Мы развлекаемся, – ответил Евгений. Печенкин отошел в тень и сел на кочку.
Бамбышев стал делиться с Евгением своими мыслями о трагедии.
– Я считаю, – сказал он вполне серьезно, – что сейчас следует оживить трагедию опереткой; трагедия скучна, а вот возьмем так: Офелия и Елена – обе из королевской семьи, а потому, если придать Офелии некоторые качества Елены, то трагедия только выиграет, станет занятной и доходчивой Гамлет сейчас должен быть похож на веселую арлекинаду, а последняя сцена ведь не что иное, как юмористический danse macabre[9]. К черту трагическое гробокопание!
Фелинфлеин увидел свою карикатуру и побледнел от неожиданности. Этот прохвост великолепно перевирал мысли, дорогие для Евгения.
Между тем Бамбышев повернулся, и Евгений увидел розовую, почти женскую, гладко выбритую шею.
«Весь он, точно кукла, покрыт лаком», – подумал Евгений.
Бамбышев достал из кожаного футлярчика маленький напильник и принялся, любуясь своими руками, подтачивать ногти.
От своего пребывания в студии Бамбышев вынес привычку румяниться, слегка подкрашивать губы и брови, от времени до времени открыто пудриться, фетишизацию желтого саквояжа, гримировальные карандаши, пару афиш, где упоминалась его фамилия, да незабываемую походку, подчеркнутость интонаций и актерский смех.
Когда заходил разговор о театре, – «Уж позвольте мне это знать!» – говорил он.
Своих выдвинувшихся сверстников он называл не иначе, как Колька, Митька, Шурка.
– Кольке больше повезло, – говорил он и тут же рассказывал, как создается известность: «тот женат на той-то, а эта – жена того-то», – и подмигивал.
Понимаете?
Бамбышев мог говорить о гриме сколько угодно и когда угодно; даже на службу он брал замшевые растушевки, круглые щетинные кисти с обрезанными наполовину палочками, заячьи хвостики.
– Любите ли вы путешествовать во сне? – развлекал девушек Бамбышев. – Я часто путешествую во сне, часто вижу себя ночью гуляющим почти без ничего по улицам города. Я уверен, дорогие друзья, что и вам случалось предпринимать путешествия подобного рода. Однажды, когда Колька еще был студентом… Хе, хе – хо, хо… понимаете… канделябры… это не электричество – это тонкость…
«Опять эта дрянь здесь», – подумал, подходя, Евгений.
Евгений под электрической или керосиновой лампой очаровывал ленивых женщин, подвижных девушек и юношей, мечтающих о красивой жизни, рассказами о странностях любви и о всевозможных проделках и чудачествах.
Он повествовал, сидя у ног «Я кланяюсь твоей девственности», о том, что высшее наслаждение герцогиня Бургундская испытывала в садах Марли во время таскания ее по траве (по ее собственному желанию) за ноги, что Христина Шведская была горбата, одевалась и кланялась по-мужски, что ее любимыми авторами были Петроний и Марциал и что она положила ногу на край ложи, сидя возле Анны Австрийской на придворном спектакле.
Потом долго распространялась «Я кланяюсь твоей девственности» о необыкновенной эрудиции Евгения, о том, что он может заткнуть за пояс любого профессора.
Евгений принялся изучать окрестности. Никаких достопримечательностей в захолустьях не было, кроме замка графа Пе, но зато замок графа Пе стоял на большом холме, был построен в 1893 году, в готическом вкусе, из необлицованного кирпича, и был насыщен атмосферой Александра III и Николая II. Сбоку замка помещалась спортивная площадка с трапециями и гигантскими шагами; дальше – тенистая площадка, и легко было на нее вызвать тени пажей в белых рубашках с золотыми погонами и красным шнуром и барышень в белых платьях и белых туфлях.
Евгению очень не понравилась эта официальная имитация: «То ли дело замок князя Сангушко – сад с боскетными фигурками, оранжереи, где лимоны созревают, старинная башня, превращенная в сторожку, порфировая зала с устроенной в ней полковой швальней, полковая церковь в охотничьем зале, комната, запечатанная по приказанию командира полка, потому что в ней появилось привидение. Теперь этот замок снова в Польше, а здесь нет даже шляхетских деревень с саксонскими подсвечниками, здесь нет ничего исторического, здесь решительно нечего осматривать».
Это было веселое отрадное место, усаженное привлекательными деревьями. Вдали на яблонях распевали птицы свои поэтические напевы.
– Какое пленительное место! – сказал Евгений. – Люблю я ангеловидных красавиц, успокаивающих дух.
Расположившись на траве среди девушек, Евгений чувствовал себя пленительно.
Одной рукой он обнимал сладкогубую Нинон, голову положил на плечо другой сахароустой обольстительницы и стал наслаждаться вишнями и благоуханиями леса.
Затем он взял палец Нинон и стал рассмаривать.
– Целомудренные женщины не имеют надобности ни в притираниях, ни в румянах, ни в кольце, – сказал он обольщающей его красавице.
– Не поговорить ли нам сегодня о поцелуях? – продолжал он. – Есть очень хитрые поцелуи: поцелуй, значение которого переносится с одного человека на другого; для этого целуют дочь в присутствии матери; иногда целуют отражение человека в зеркале или в воде, или даже тень его на стене; это поцелуй признания. Иногда женщина целует своего занятого друга – это поцелуй отвлекающий.
– Я люблю испанок, – сказала Нинон, – в них есть что-то такое… – и она щелкнула пальцами.
– Вот вам идеал испанской красоты, – ответил Евгений, – вот тридцать красот испанской дамы: три черных – глаза, брови и веки; три красоты красных – губы, щеки и ногти; три красоты длинных – тело, волосы и руки; три коротких – зубы, уши и ноги; три широких – грудь, лоб и междубровье…
– Нахал! – ласково ударила Нинон по плечу Евгения.
– Каждая часть тела обладает своей красотой, своим особым выражением, – говорил Евгений, провожая Нинон, – не только лицо отражает качества духовные одновременно с качествами физическими. – И нежно-нежно довел Евгений Нинон до крыльца ее дома.
