— У вас в Италии есть ореховые деревья?

— В основном в Южной Италии.

— А твоя Италия какая?

— Моя деревня в Центральной Италии.

— Значит, у вас их мало?

— Очень мало.

— Жаль. Здесь у нас почти у каждого есть ореховое дерево. Прежде чем отправиться спать, мы выпиваем простокваши, а чуть позже кипяченой воды, настоянной на бутонах диких роз. Спим мы в одной из покинутых лачуг. Агаджаняну это напоминает тюрьму, где он отбыл пять лет, и он принимается рассказывать мне о том, как ему удалось уговорить друзей-интеллектуалов прислать в тюрьму 1500 книг — по одной на каждого заключенного. К сожалению, все книги пошли на самокрутки, и два дня спустя весь тюремный двор был усеян обложками и страницами с дружескими посвящениями приславших.

— И вот я вышел из тюрьмы, в которую попал по обвинению… по обвинению в аморальности… В моем города, когда встречаются друзья, они обычно целуются, и вдруг один из самых дорогих моих друзей, с которым я столкнулся на улице и который, согласно правилам дружбы, должен был обнять и поцеловать меня, вместо этого сунул в рот сигарету и протянул мне руку. Но зато еще одна необычная вещь прои-зошла на похоронах известного армянского академика Оселиани. Я три дня как вернулся и стоял во дворе, когда из дома выносили гроб. Как только мои друзья которые несли его, спускаясь по узкой лестнице, увидели меня, каждый протянул мне одну руку, в то время как другой поддерживали свой тяжелый груз. А вечером ко мне домой пришла вдова академика спросить, не могла бы она подарить мне пижаму и шерстяной костюм покойного, так как считает именно меня достойным носить одежду ее горячо любимого и единственного друга. Все это потрясло меня до глубины души.

На следующее утро мы едем в нашем автобусе попрощаться с княгиней Чивадзе, которая, как оказалось, приготовила нам сюрприз: она-таки пoказывает нам одну из комнат дворца, прекрасно сохранившуюся, заставленную белой мебелью, декорированной латунью. На столе до сих пор стоят перевернутые чашечки с подтеками кофейной гущи. Наверно, в тот день кофе пила семья в полном составе и кто-то пытался прочитать по кофейной гуще участь, уготованную ее членам. Все они покинули родину. Кроме княгини, оставшейся в доме, который и сейчас хранит аромат той эпохи.

Порой мне случается увидеть в течение одной ночи два-три коротких сна. Этой ночью я видел всего один, зато длинный сон. Будто бы члены некоего элитарного клуба сидят в плетеных креслах вокруг столиков, расставленных на широком тротуаре. Они смотрят в конец липовой аллеи, видимо, ожидая, что оттуда вот-вот кто-то появится. И действительно, поглощаемые световым занавесом, колеблющимся между громадными домами, все ближе и ближе узнаваемые очертания человека с мешком за плечами. Этот человек — я. Я иду медленно, явно смущенный тем, что мне предстоит доказывать им, что моя настоящая специальность — именно та, которую я сейчас практикую: каменщик. Мужчины, сидящие у дверей клуба, вводят меня в здание и показывают покрытые пылью бильярдные столы: игра больше не утоляет их жажды развлечений. В зале много шахматных столиков с беспорядочно разбросанными фигурами. Мы проходим сквозь анфиладу просторных террас, выходящих во внутренний дворик. Там и сям штабеля кирпича, небольшие кучки песка и цемента, рядом инструменты каменщика. Я достаю из мешка свои личные инструменты, собираясь продемонстрировать присутствующим, как кладется кирпичная стенка. Сначала я выкладываю фундамент, пользуясь при этом приемами такого известного каменщика, каким был мой дед, затем кладу один на другой кирпичи, выверяя кладку уровнем и отвесом. Я понимаю, что это должно стать новой игрой для членов клуба. Они хотят обрести в ручном труде утраченный ими вкус к жизни. Я расставляю их рядом со штабелями кирпича и прошу повторять мои движения. Изысканно одетые господа с пылом отдаются работе, перепачкавшись с головы до ног. Скоро лужайка застроена невысокими шаткими и кособокими стенками. Часть их тут же рассыпается по кирпичику. Один из членов клуба запирает себя в чем-то вроде небольшой башенки. Все смеются, возбужденно переговариваются, сквернословят. Развлечение становится жизнью.

Мы сидим в боржомской гостинице, в двух шагах от большого парка с теплыми минеральными ваннами. Гостиница впечатляющих размеров, с широкими лестницами, покрытыми ковровыми дорожками, поверх которых положено выцветшее до белизны полотно. Постояльцы, сидя в холлах на этажах, под наблюдением дежурных смотрят телевизионные передачи. Атмосфера, как в солидных санаториях. Здесь же швейная мастерская, куда мы зашли, прежде чем отправить в Тбилиси деревянную «балду» для изготовления грузинских кепок — „аэродромов», которую Агаджанян выторговал у одного скромного кепочника в его каморке возле Центрального рынка. Портной всегда в распоряжении клиентов, желающих не только сшить костюм, но и мешок для посылки. Он встречает нас в домашних тапочках и широченной рубахе, заправленной в брюки без ремня. В мастерской стоит запах сирости, выпаренной утюгом из сбрызнутой водой ткани. Ее рулоны — на стоящих вдоль стен стульях. Два манекена равнодушно взирают сквозь окно на улицу, где около железнодорожного вокзала маленькая карусель безостановочно кружит серых бесхвостых лошадок с дырками вместо глаз, куда дети засовывают пальцы, чтобы не свалиться.

Из гостиницы мы совершаем ежедневно пешие прогулки до парка с горячими минеральными источниками. Деревянные дома расписаны арабской вязью. На одной из веранд даже потолок выложен мозаикой из зеркальных осколков. В парке у неболь-шого фонтанчика, облицованного мрамором, две пожилые женщины помогают тем, кто нуждается в лечении. Многие наполняют водой из фонтанчика термосы и бутылки. Я тоже каждое утро выпиваю стакан воды, созерцая в промежутках между глотками покрытые лесами горы, окаймляющие этот отражающийся в Куре городок. Кура — длинная река, она берет начало в турецких горах, омывая Тбилиси, пересекая Азербайджан и впадая в Каспийское море, где наливаются черной икрой осетры. Боржомская вода теплая, газированная и с запахом серы, как будто на пути к свету она слегка коснулась тухлого яйца. У грузин, живущих в этих краях, одно-двухнедельная щетина, высокие каблуки, на женщинах пробковые туфли, напоминающие ортопедические башмаки. Молодые парни разгуливают группками, взявшись за руки, или сидят на скамейках, поворачиваясь всем корпусом и блестящими глазами провожая проходящих девушек.

У меня вошло в привычку останавливаться наблюдать за работой старика лет восьмидесяти, подметающего центральный бульвар. Старого казака всегда узнаешь, даже если несколько поколений его предков выросли и жили на другой земле. Предки Вани были переселены на Кавказ по двум причинам. Первая: попытаться русифицировать земли вокруг Черного моря, чересчур приверженные своему языку и обычаям. Вторая: рассеять строптивую казацкую вольницу, отослав казаков подальше от родных степей. На Ване фуражка, какие носили железнодорожники до 1920 года, черная с твердым козырьком, замусоленная в том месте, где волосы касаются ободка, розовая рубашка поверх брюк цвета ночной синевы и, в дополнение во всему, короткая жилетка, застегнутая на тридцать металлических крючков. В одиночку или вместе с женой он кроит и шьет всю одежду, которую они носят. Впрочем, так же делали в их станичных семьях, питавшихся трижды в неделю вареной зеленью, а в остальные дни фасолью, хлебом, грибами, молоком и фруктами. Жили вместе с лошадьми и другими животными. Были среди них мудрецы, уже в начале столетия предсказывавшие, что на металлических крыльях прилетят, чтобы встретиться, два брата, живущие в сотнях километров друг от друга. Во времена революционных потрясений они искали утешения в молитвах, которым обучились у предков, принадлежащих к религиозной общине Воителей Духа. Почти все безграмотные, они по традиции передавали тексты молитв устно, от отца к сыну. Пострадавший именно за веру, Ваня, сидя в лагере, поддерживал себя, шепотом повторяя эти молитвы.

— Скажите, вы когда-нибудь были счастливы? — спрашиваю я.