Царь с тяжелым вздохом, молча выслушал рассказ Герасима, а после его ухода велел позвать к себе Бориса Годунова, Богдана Бельского, Никиту Романова, всех Нагих и прочих именитых ближних бояр.

– Готовьтесь! – тихо сказал он. – В моем душевном волнении и страстях, раздирающих разум мой и сердце мое, не в силах я далее оставаться на престоле царском. Страшное наказание Господнее налагает на меня, окаянного, долг удалиться в уединение монастырское, чтобы замаливать там вечно грехи свои. Но увы, как я вижу, мой царевич Федор неспособен управлять государством Московским, слаб он. Боярам надлежит, с Божьей помощью, из боярского рода избрать себе государя по душе, достойного государя, коему я мог бы передать державу и царство свое.

Со страхом и изумлением слушали царя бояре. В один голос воскликнули они:

– Что ты, батюшка государь! Господь с тобою! Не оставляй нас! Не хотим иного царя, кроме тебя и твоего сына, царевича Федора!

Никому из бояр и ближних к царю людей не могло прийти и мысли, чтобы решиться избрать из своей среды царя на смену Ивану Васильевичу. Многие из них и не верили царю. Им казалось, что царь опять нарочно все это говорит, чтобы выведать их тайные мысли, а потом подвергнет их лютой казни, как то было некогда, в прошлом.

Иван Васильевич, словно угадывая их мысли, пристально вглядывался в лицо каждого. В глазах его застыла колющая острота, они сузились, стали какими-то чужими, не его.

– Не хотите другого царя?! – хрипло, с волнением, спросил он. – Чудно! Так ли это? Правда ли, что не хотите? Не обманываете ли меня? Иль, может быть, боитесь признаться?.. Нет, не бойтесь меня. Где уж мне теперь, окаянному, царствовать... Выбирайте себе царя смело. Я не буду гневаться. Выбирайте! Не бойтесь!

Раздались возгласы:

– Не хотим, батюшка государь, не хотим!

– Одного тебя почитаем и любим!

– И как нам слушать подобные твои речи?!

– Лучше бы гром поразил нас, нежели внимать таким словам!

– Пощади нас! Что мы без тебя будем, несчастные, делать?! Господи, Господи! Да что же это такое?!

– Пожалей Русь, батюшка Иван Васильевич!

Выслушав все эти слезные, душераздирающие восклицания, царь поднялся с кресла и сказал тихо, печальным голосом:

– Добро! Вижу покорность вашу. Однако как мне, сыноубийце, сидеть на престоле?! Тяжело мне! Не под силу бороться с недругами, стар стал...

Опять все бояре заголосили, не давая царю Ивану продолжать речь.

Иван Васильевич слабо улыбнулся, замахав на бояр руками.

– Полно вам шуметь! Уймитесь! Когда не хотите, чтоб покидал я престол, так и не обессудьте, коли я удалю от себя все наряды царские и откажусь от праздности и роскоши, отвергну корону и скипетр, облеку и вас всех в одежду скорби и молитвы. Не те времена, чтобы красоваться щегольством.

– Что хочешь делай с нами, батюшка государь, токмо не покидай нас! Молим тебя, пощади!

– Так пойдемте же все к Успенью и отслужим панихиду по несчастному моему сыну, прежде времени преставившемуся перед небесным престолом.

– Все будет по-твоему, великий государь, все будет так, как изволишь ты того желать, – сказал Борис Годунов.

Поднялась суета во дворце. Бояре стали собираться в собор на панихиду и затем двинулись бесшумною толпою с поникшими головами, следуя позади царя, одетого в монашескую одежду...

На другой день Иван Васильевич послал большие денежные дары патриархам в Константинополь, Антиохию, Александрию, Иерусалим на поминовение души покойного царевича Ивана. Вспомнил о Белградской митрополии и ей по примеру деда своего Ивана III помог денежно.

Он вспомнил при этом слова одного итальянца, который писал, что «все народы Болгарии, Сербии, Боснии, Мореш и Греции поклоняются имени великого князя московского».

Его радовала теперь особенно такая сердечная поддержка единоверных балканских народов.

Царь часто ходил и в собор Покрова, к гробнице Василия Блаженного. Успокоительно действовали воспоминания о том, как в стародавние времена он вместе с царицей Анастасией и малолетними царевичами ходил к больному восьмидесятивосьмилетнему старцу Василию Блаженному и как хоронил он его после смерти, неся сам с боярами гроб любимого им старца. Погребение совершал в те поры митрополит Макарий. Василий Блаженный умер тихою, спокойною смертью угодного Богу праведника, будучи всегда тайным советником царя.

Василий Блаженный особенно полюбил царевича Ивана, предсказывал ему славную жизнь, но однажды вдруг заплакал, посадив себе на колени царевича. Когда царь спросил его, о чем же он плачет, блаженный сказал: «Жалко царевича!» Царь спросил его: «Почему?» Василий Блаженный ответил: «Никому не скажу!» Так и умер, унеся с собою в могилу ту тайну.

Обо всем этом со слезами думал царь Иван, стоя на коленях перед гробницею блаженного, прося его помолиться в вышнем царстве за него, несчастного сыноубийцу, царя Ивана.

Станичник Герасим Тимофеев с большим трудом нашел вновь отстроенный после сожжения татарами посадов Москвы дом Андрея Чохова. Обросший густой бородою, широкоплечий, обтянутый кольчугой, с широким мечом на боку, он сначала испугал своим появлением Охиму. Она подумала, не случилось ли что с Андреем и что не о том ли весть привез этот человек. Она не узнала своего старого друга, с которым некогда, в сообществе с Андреем, совершила путь из-под Нижнего Новеграда до Москвы. Да и то сказать – двадцать четыре года прошло с того времени да пятнадцать со времени Земского собора, когда Герасим последний раз побывал в Москве. Сильно изменился он, появились морщины, седина.

– Нелегко, матушка, служить на окраине, нелегко и голову сберечь там, – во всяко время готовься к беде. Ба! – сказал он, спохватившись. – А вы новый дом выстроили? Да и Андрея что-то я не вижу.

– Милый мой, батюшка Герасим, да что тут было, в Москве-то, и сказать тебе не могу. Татары напали на Москву, тому лет десять... Дома и хижины поджег хан в десяти концах... Страх наступил великий... Дым все небо застилал... Поднялся ветер. Веришь ли, огненное море вместо Москвы-то получилось! А шум, вой, грохот поднялся, будто мира конец. Все побежали в леса. А татары бегущих побивали стрелами. Все у нас погорело. Вот мы новую избу и поставили. Все теперь у нас вновь отстраиваются, не мы одни.

– М-да, горе великое. Слышали и мы о том. Сказывали нам, что и Кремль будто бы разрушен. Слава Богу, того не случилось!

– Кремль хан не тронул, и на том спасибо!

– Где же Андрей-то? Не вижу я.

– Э-эх, милый, уж и не спрашивай.

Она тяжело вздохнула. Герасим встревожился.

– Ну-ну, говори! Не приключилось ли чего?

Охима, чуть не со слезами, сказала:

– Угнали его на Ледовое море. Острог там ставят. Пушки повезли туда. Государь приказал.

Герасим добродушно рассмеялся:

– Что ж ты?! Смешная! По Ледовому морю чужеземцы повадились плавать. Государь знает, что делает. Радуйся! Государь Андрюху полюбил, коли везде его посылает. У него так: коли полюбит, тому и дела большие дает.

– А мне какая радость от того? Николи его дома не видишь. Будто я – вдова, а не мужняя жена.

– Послушай меня, порубежника. Вот когда ездишь по дороге вражеской, тоска берет, а как перейдешь через рубеж на русскую землю, так тебе и дом. Родная сторона – вот наш дом. Считай и Андрейку дома. Бабы – все вы такие! Скучливые! Гляди, и моя Параша тоскует там... Вместе со мной ходила драться с нехристями – свейскими разбойниками. Бедовая! Билась один на один. А как мне уезжать, баба бабой стала, в рев пустилась. Так уж вас Бог создал, видать.

– Что? Аль и там война? – спросила Охима.

– Того и гляди Нарва падет и едва ли устоит Иван-город. Силу большую собрал свейский воевода Делагард. Хитро воюет, напористо. Жаль мне наших приморских земель. Как мы их берегли! Да все нипочем пошло. А уж как кораблики-то наши весело бегали! Любо-дорого смотреть.

Охима засуетилась, поставила на стол кувшин с брагой, рыбу, коренья разные, стала угощать гостя.