Ландскнехт продолжал говорить.

Болтовня о царе московском только раздражает – все теперь видят, что царь сделал все возможное для защиты Пскова. Каждый воин Стефанова войска знает о том. Испытал он, ландскнехт, это на собственной своей спине.

Царь дал Пскову нужное войско, щедро вооружил крепостные стены и башни огнестрельными орудиями... Эта огневая сила, как говорят, привела в удивление даже самого Батория. Военной и домашнею живностью царь снабдил Псков на всю осаду. Теперь это всем хорошо известно.

И воеводы царские не таковы, как их расписывали в Польше и других странах.

– Таких воевод, как русский главный воевода Пскова князь Шуйский да его помощник князь Скопин-Шуйский, таких воевод победить невозможно! – сказал, махнув рукой, немец.

Каждый воин Баториева войска теперь испытывает стыд и разочарование. Баторий, потеряв большую часть своего войска от бесплодных штурмов, должен будет со стыдом уйти из-под стен Пскова. Он согласится на все условия мира.

Горе, горе бесславно пролившим кровь под Псковом полякам, литовцам, венграм, немцам и другим людям, ставшим под знамена Стефана Батория! Все они обмануты, обесчещены.

Немец сообщил также царю о том, что многие польские паны и мужики, и особенно литовцы, вслух ропщут на короля, называют его «чужим», «пришельцем», говорят, что и языка он их, польского, не знает и не учится ему, даже с женою своей Анной Ягеллонкой он объясняется только через толмачей, на что его жена Анна в большой обиде. О московском царе говорят в деревнях и селах со страхом и уважением; жалеют, что не он и не его сын Федор на польско-литовском престоле, как того желал народ.

Кто помог венгру Баторию стать польским королем?! Турецкий султан, немецкие князья да вельможа Ян Замойский, женатый на племяннице Батория – Гризельде.

Иван Васильевич не спускал с немца неприязненного, пронизывающего взгляда, видя, как старается ландскнехт своими словами угодить ему, царю. В словах немца была большая доля правды, ибо и собственные соглядатаи царя доносили о том, что недовольство против войны и Стефана Батория у неродовитой части шляхты и среди крестьян растет. Они говорили: «Кабы стал у нас королем царевич Федор, то и войны бы у нас с русскими никогда не могло быть».

Однако, выслушав немца до конца, Иван Васильевич велел его заковать в кандалы.

– Притворяются оные продажные слуги диавола... Не грешно его подержать до поры до времени в темнице.

Царь велел напомнить немцу о том, с какою жестокостью они расправлялись с мирным населением в Полоцке. Один пленный поляк рассказывал царю, что он участвовал во многих сражениях, но нигде он не видел, чтобы так тесно и густо друг с другом лежали трупы. Немецкие маркитантки вырезывали из трупов жир для лекарств от ран, это же сделали с трупом и самого убитого воеводы Шеина. Он, московский государь, писал Стефану жалобу на жестокость немцев, но король ничего не предпринял против этого.

Немцы и теперь творят то же.

Ландскнехт, выслушав толмача Гусева, с удивлением покачал головою.

– Нет... нет... не может быть! – залепетал он в страхе.

Иван Васильевич плюнул ему в лицо и крикнул, чтобы скорее его увели с царских глаз. Больше он не может видеть его харю.

Царь велел привести для допроса пленного польского хорунжего.

Когда в палату вошел громадного роста стройный поляк, еще нестарый, с отвислыми густыми черными усами, царь сказал окружающим его боярам:

– Этот дылда, когда его повалили и отняли саблю, искусал зубами трех наших воинов. У, зверь! Какие глаза! Непокорные, злобные. Послушаем же, что он скажет.

Царь по-польски спросил его: что думает он, поляк, о своем господаре Стефане Батории и о войне с Москвою.

– Я – солдат. Под звон мечей и грохот пушек я думаю только о том, чтобы убить вpaгa! – уклончиво ответил поляк.

Царь повторил свой вопрос, добавив:

– Я вижу – храбрый ты воин, но теперь ты мой пленник и не слышишь звона мечей и стреляния пушек. Тебе есть время подумать и сказать мне правду.

– Правда та, что в Польском королевстве, как и в других странах, не у всех одинаковые мысли и чувства. Много и таких, которые неприязненно относятся к королю, – сказал хорунжий.

– Кто же эти люди? – испытующе спросил царь.

– Ян Контрим, хорунжий бывший радунский, посажен в острог. Осуждал короля. Говорил: высокие, почетные должности в руках людей, связанных родственными узами. Радзивилл, Малецкий, Замойский и другие вельможи, близкие к королю, делают что хотят. А Рафаил Чубинский, трокский шляхтич, по приказу короля убит. Говорил, будто король, собрав сокровища покойного Сигизмунда-Августа, уехал к себе в Трансильванию... А Мартин Подейко, мой сосед, староста тыкотинский, болтал, будто королева плачет день и ночь. Король-де пренебрегает ею за ее лета, замышляет развод. Послал будто Петра Вольского, епископа Полоцкого, к папе получить благословение на развод. За эти разговоры пана Подейко бросили в земляную тюрьму...

– Добрый же твой государь! Надобно было бы срубить голову Подейке. Грешно подданному судить о государевом доме! – перебил хорунжего царь, спросив, как его звать.

– Мое имя Валентин Бернатович Щапанович.

– Валентин! Вижу я: честный ты человек, верный слуга своего царства... А не жаловались ваши люди на короля, якобы не выполнил он своих обещаний раде?!

– Да. Приходилось слышать, будто король нарушает свое слово, данное в Трансильвании, когда звали его на престол. Пришлые люди, чужеземцы, венгры и немцы получают староства [8] и почести... Венгру Бекешу король дал Ландскаронское староство, а герцог Курляндский утвержден во владении княжеством не так, как значилось в договоренности сейма с королем. Много всего плохого можно наслушаться о короле... Но где, в какой стране нет людей, недовольных своими королями?! Я далек от королевского двора, и мне дела нет до того, какой король. Я люблю свою землю, свою Польшу, за нее и дрался, за нее и умру. Я – не наемник, не ландскнехт, а сын своей земли, своей матери, я – природный поляк. Несчастье, в котором находится моя родина, не позволяет мне выставлять напоказ перед чужим королем наши раны. Не спрашивайте больше меня! Не хочу отвечать.

Иван Васильевич, обратившись к ближним боярам, сказал:

– Напав на Псков, этот шляхтич думает, что он защищал свою землю. Глупец! Разбойник!

Царь зло рассмеялся:

– Вижу, как отравлен ты ядом Стефановой алчности. Знай, неразумный слуга своего короля: Полоцк, Сокол, Невель, Великие Луки, Псков и лифляндские земли – наши, русские, исконные земли. Хотел я тебя отпустить на волю, но теперь вижу, что ты – подлинный враг наш... Таких надо губить!

И, обратившись к Богдану Бельскому, царь крикнул:

– В земляную тюрьму его!

Когда хорунжего увели, царь поднялся и весело сказал:

– Дерзок! Но спасибо ему! Вижу теперь я: Бог начинает прощать мне былую гордыню. Надобно мне было тогда дать шляхте в короли царевича Федора. Ошибся я. Однако Псков свое дело делает: спеси становится меньше у Степана! Да и дружба его с панами киснет.

Царевич Иван собирался на охоту.

Несколько юных боярских детей с секирами, почтительно стоя около его покоев, перешептывались:

– Царевич Федор, видать, на Ирине женится?..

– Сам Борис Федорович Годунов говорил...

– Хитер! Сестрицу свою просватал... Ловок!

– Батюшка государь благословил их.

– Н-ну?!

– Болтают... А мне откуда знать?!

– Велика сила Годуновых!..

– Велика.

– Все теперь переженились, и сам батюшка Иван Васильевич на Марии Нагой. И царевич Иван на Шереметевой, а ныне и Федор! Дай Бог!

– Наше дело малое, и люди мы малые, да ответ большой. Только молиться нам о них и остается.

– Помолчим.

За дверью послышались шаги.

Насторожились.

Дверь распахнулась, вышел царевич Иван. В охотничьем зеленом кафтане с черными шнурами на груди, в татарской шапке с большим орлиным пером. У пояса два длинных охотничьих ножа. Высокий, стройный, с черными проницательными глазами, всем обликом своим похожий на отца. Лицо дышало здоровьем и царственной самоуверенностью.