Он достает портсигар и останавливается. Глаза его слегка прищуриваются, улыбка чуть трогает яркие губы.

– Боюсь, – протягивает он, слегка наклоняя голову. Этот взгляд, это движение, глаза, улыбка полны какого-то чисто женского кокетства, даже не женского, а детского. Кровь сразу ударяет мне в голову.

– Как хотите, – я делаю усилие говорить весело.

– Ну попросите, попросите… как тогда, – говорит он совсем тихо.

Мне страшно не по себе, и я говорю холодно:

– А как я просила? Не помню… ну дайте, пожалуйста.

– Это не то! – делает он легкую гримасу, подавая мне портсигар. И эта гримаса, и движение головы и плеча выходят какими-то по-детски грациозными.

Я беру папиросу.

– Покойной ночи.

– Покойной ночи. – Я протягиваю руку. Он наклоняется и почтительно целует ее.

Едва заметное прикосновение к моей руке, а на меня точно выливают ушат кипятку. Слава богу, дверь закрывается – его нет…

Я машинально прижимаю свою руку к губам и жадно целую… Что, я больна? Или схожу с ума? Что это?

Еду вторые сутки. Ем, пью, беседую с очень милой дамой, везущей из Москвы в Новороссийск двух мальчиков-кадетов, слегка кокетничаю с двумя инженерами, едущими из Ростова, рисую для младшего из кадетов в его записную книжку индейцев и Натов Пинкертонов, смеюсь, болтаю, а сама все думаю об одном. Что же это в самом деле? Загипнотизировал меня, что ли, этот представитель фирмы «Оже и K°»?

В Москве я его не видела – поезд пришел рано утром, да и никогда не увижу… Так зачем все это?

Ночью во сне я целовала эту гладкую выбритую щеку, гладила его волосы и словно пила эти глаза, бездонные, черные. Ведь я наяву не испытывала ничего такого ни с мужем, ни с любовниками, а до моего знакомства с Ильей у меня было два увлечения – глупые, кратковременные, ни даже с Ильей… Милый, дорогой, любимый!

Все они упрекали меня в холодности, ты не говорил этого, но…

Не хочу думать об этом, это отвратительно, скверно, грязно.

Но почему? Потому что я люблю Илью, была и буду его женой, меня ждет его мать, сестры, чистые девушки. Потому что того, другого, я не знаю и не могу любить и не люблю.

Потому что в Илье я нашла свой идеал. Илья даже красивее: это сила, мощь, а этот… Худенькая фигурка, такая стройная, грациозная, гибкая, а ведь он, наверное, силен – плечи у него сравнительно широки. Да что это я опять! Это потому, что уже стемнело… Скорее бы утро… Я боюсь ночи.

В Новороссийске распрощалась с моей спутницей и пересела на пароход.

Плывем. Море, как стекло. Такое спокойное и милое, что даже я чувствую себя хорошо, а у меня морская болезнь делается чуть не на Фонтанке.

Один инженер высадился на первой остановке, другой едет дальше.

Сегодня я как-то поспокойнее рассмотрела его; славное, румяное лицо с небольшой круглой бородкой, кудрявые русые волосы и умные серые глаза.

Он веселый и милый собеседник, с ним легко.

На палубе я пишу этюд красками с трех богомолок. Богомолки согласились позировать мне за два целковых, но предварительно справились у едущего на Афон монаха, не грешно ли это. Монах, подумав, разрешил, сам уселся на лавочке около них и задремал, сложив жирные руки на огромном животе… Пишу и его – даром.

Сидоренко – фамилия инженера – сидит рядом со мной, подает мне нужные кисти и краски, и мы весело разговариваем, острим, смеемся.

– Право, – говорит он, – даже обидно! Вот встретились мы с вами, так хорошо провели два дня, а может быть, никогда не увидимся.

– Кто знает? Судьба иногда сталкивает людей совершенно неожиданно для них. Да вы куда едете?

– В С.

Я начинаю хохотать. Он смотрит на меня удивленно.

– Да ведь я тоже еду в С.

– Да неужели? Как это хорошо! Вы уж позвольте мне навестить вас.

– Конечно. Я познакомлю вас с семейством, где буду гостить. Толчины. Может быть, слыхали.

– Слыхал, слыхал. И много хорошего.

– Я познакомлю вас с милыми барышнями и надеюсь, что вы не будете скучать.

– Хоть ни с кем не знакомьте – я приду для вас… Право, мы так мало знакомы, а вы мне точно родная.

– Виктор Петрович! У вас, наверное, ужасно много такой родни по всей России! – качаю я головой.

Он краснеет.

– Вы, конечно, имеете право посмеяться надо мной, но иногда, знаете, бывает, что с иным человеком сходишься ближе в двое суток, чем с другим в десять лет, а я человек откровенный. Часто люди считают это большим недостатком. Не правда ли?

– Только не я, – ласково отвечаю я.

– Ну, вы – особенная.

– Нет, я нисколько не особенная и терпеть не могу, когда меня подозревают в желании оригинальничать, – мой тон сразу становится резким.

– Боже мой, Татьяна Александровна, да разве я сказал что-нибудь подобное? – восклицает он.

– Да нашли же вы во мне какие-то особенности, – говорю я, пристально всматриваясь в полупрозрачную светотень, падающую от тонкого белого платка на личико молоденькой богомолки.

– Ах, да вы не поняли меня! Я хотел сказать, что вы не такая, как другие…

– Хуже?

– Да нет.

– Я лучше всех?

– Ах, какая вы… Не в этом дело, а…

– Ну запутались! – смеюсь я.

– Да вы хоть кого запутаете, – говорит он полусердито и начинает перелистывать мой альбом.

Мы молчим. Старшие богомолки клюют носом, а девушка смотрит вдаль большими грустными глазами. Какое милое личико! Из-под белого платка по спине спусается тяжелая русая коса, маленький ротик полуоткрыт… Что она думает? Какое сочетание грусти и интереса к окружающему! Если бы я была мужчиной, я бы не влюбилась в эту девушку, но хотела бы ее иметь сестрой или дочерью. Это, наверное, одно из тех существ, около которых так тепло и уютно жить…

– Вот знакомое лицо! – восклицает Сидоренко. Оборачиваюсь к нему и вижу, что он смотрит на набросок, сделанный с «того». Я вздрагиваю, как от испуга, и молчу, боясь, что мой голос дрогнет.

– Кто это? – опять спрашивает Сидоренко, подавая мне альбом.

Я заглядываю и равнодушно говорю:

– А, это я ехала с ним до Москвы – какой-то англичанин, забыла фамилию.

– Старк!

Я ставлю такую кляксу на лицо третьей богомолки, что, если бы мой собеседник что-нибудь понимал в живописи, он обратил бы внимание на это. Но он не замечает, и я, собравшись с духом, отвечаю:

– Старк? Да, кажется, так. А откуда вы его знаете?

– Я познакомился с ним года три назад здесь, на Кавказе, у директора Т-ских заводов. Старк – представитель какой-то крупной торговой фирмы – скупает дорогие сорта дерева и отправляет во Францию. Он умный малый и веселый собеседник. Когда я ездил в прошлом году в Париж, я даже останавливался у него.

– Вы подружились?

– Как вам сказать? Мы приятели. Друзьями мы не могли стать – мы расходились с ним во многом.

– В чем же особенно?

– Как вам сказать… Да почти во всем, а больше всего в политике и в вопросе о женщинах или в женском вопросе, как хотите, – улыбается Сидоренко.

– В женском вопросе? А вы им интересуетесь?

– Как вам сказать, я совершенно не сторонник равноправия женщин, но я их уважаю, а Старк, напротив, требует для женщин всех прав, а сам смотрит на них, как на какой-нибудь хлам. Тогда, в Париже, мы кутили. Что говорить, вели себя по-кавалерски, но меня всегда возмущало его отношение к женщинам: он брал их походя, сейчас же бросал. Правда, это все были продажные женщины, но он не лучшего мнения и о порядочных. Как-то мы возвращались с вечера в знакомом семействе и я, восхищаясь одной очень милой девушкой, спросил: неужели он не заметил ее внимания к нему? Он пожал плечами и говорит: «Я никогда не завожу интриг с девушками и порядочными женщинами. Са pleure!» Не правда ли, милое выражение? Эти господа понимают только холодный разврат. Они не могут любить порядочную женщину.

– Но порядочный человек не будет ухаживать за девушкой без серьезной цели, – равнодушно замечаю я.