– Эй! Помогите же мне удержать его! – крикнул Генрих.

– Куманек, а куманек, – сказал Шико, – я знаю смерть поприятней: проткните себе живот шпагой, вот и все.

– Да замолчишь ты, палач! – воскликнул Генрих со слезами на глазах.

Между тем Келюс продолжал лупить себя по щекам.

– О! Келюс, дитя мое, – сказал Генрих, – ты станешь похожим на Шомберга, каким он был, когда его покрасили в цвет берлинской лазури. У тебя будет ужасный вид.

Келюс остановился.

Один Шомберг продолжал ощипывать себе виски; он даже плакал от ярости.

– Шомберг! Шомберг! Миленький, – воскликнул Генрих. – Возьми себя в руки, прошу тебя.

– Я сойду с ума!

– Ба! – произнес Шико.

– Несчастье страшное, – сказал Генрих, – что и говорить. Но именно поэтому ты и должен сохранить свой рассудок, Шомберг. Да, это страшное несчастье, я погиб! В моем королевстве – гражданская война!.. А! Кто это сделал? Кто дал ему лестницу? Клянусь кровью Иисусовой! Я прикажу повесить весь город.

Глубокий ужас овладел присутствующими.

– Кто в этом виноват? – продолжал Генрих. – Где виновник? Десять тысяч экю тому, кто назовет мне его имя, сто тысяч экю тому, кто доставит его мне живым или мертвым.

– Это какой-нибудь анжуец, – сказал Можирон. – Кому же еще быть?

– Клянусь богом! Ты прав, – воскликнул Генрих. – А? Анжуйцы, черт возьми, анжуйцы, они мне за это заплатят!

И, словно эти слова были искрой, воспламенившей пороховую затравку, раздался страшный взрыв криков и угроз анжуйцам.

– Да, да, это анжуйцы! – закричал Келюс.

– Где они?! – завопил Шомберг.

– Выпустить им кишки! – заорал Можирон.

– Сто виселиц для сотни анжуйцев! – подхватил король.

Шико не мог оставаться спокойным среди всеобщего беснования. Жестом неистового рубаки он выхватил свою шпагу и стал колотить ею плашмя по миньонам и по стенам, свирепо вращая глазами и повторяя:

– А! Святое чрево! О! Чума их побери! А! Проклятие! Анжуйцы! Клянусь кровью Христовой! Смерть анжуйцам!

Этот крик: «Смерть анжуйцам!» – был услышан во всем Париже, как крик израильских матерей был услышан во всей Раме.[135]

Тем временем Генрих куда-то исчез.

Он вспомнил о своей матери и, не сказав ни слова, выскользнул из комнаты и отправился к Екатерине, которая, будучи лишена с некоторых пор прежнего внимания, погрузившись в притворную печаль, ждала со своей флорентийской проницательностью подходящего случая, чтобы снова заняться политическими интригами.

Когда Генрих вошел, она, задумавшись, полулежала в большом кресле и со своими круглыми, но уже желтоватыми щеками, блестящими, но неподвижными глазами, пухлыми, но бледными руками походила скорее на восковую фигуру, изображающую размышление, чем на живое существо, которое мыслит.

Однако при известии о бегстве Франсуа, известии, которое, кстати говоря, Генрих, пылая гневом и ненавистью, сообщил ей без всякой подготовки, статуя, казалось, внезапно проснулась, хотя ее пробуждение выразилось только в том, что она глубже уселась в своем кресле и молча покачала головой.

– Вы даже не вскрикнули, матушка? – сказал Генрих.

– А зачем мне кричать, сын мой? – спросила Екатерина.

– Как! Бегство вашего сына не кажется вам преступным, угрожающим, достойным самого сурового наказания?

– Мой дорогой сын, свобода стоит не меньше короны; и вспомните, что я вам самому посоветовала бежать, когда у вас появилась возможность получить эту корону.

– Матушка, меня оскорбляют.

Екатерина пожала плечами.

– Матушка, мне бросают вызов.

– Ну нет, – сказала Екатерина, – от вас спасаются, вот и все.

– А! – воскликнул Генрих. – Так вот как вы за меня вступаетесь!

– Что вы хотите сказать этим, сын мой?

– Я говорю, что с летами чувства ослабевают, я говорю… – Он остановился.

– Что вы говорите? – переспросила Екатерина со своим обычным спокойствием.

– Я говорю, что вы больше не любите меня так, как любили прежде.

– Вы заблуждаетесь, – сказала Екатерина со все возрастающей холодностью. – Вы мой возлюбленный сын, Генрих. Но тот, на кого вы жалуетесь, тоже мой сын.

– Ах! Оставим материнские чувства, государыня, – вскричал Генрих в бешенстве, – нам известно, чего они стоят.

– Что ж, вы должны знать это лучше всех, сын мой, потому что любовь к вам всегда была моей слабостью.

– И так как у вас сейчас покаяние, вы и раскаиваетесь.

– Я догадывалась, что мы придем к этому, сын мой, – сказала Екатерина. – Поэтому я и молчала.

– Прощайте, государыня, прощайте, – сказал Генрих, – я знаю, что мне делать, раз даже моя собственная мать больше не испытывает ко мне сострадания. Я найду советников, которые помогут мне разобраться в случившемся и отомстить за себя.

– Идите, сын мой, – спокойно ответила Флорентийка, – и да поможет бог вашим советникам, им это будет очень необходимо, чтобы вызволить вас из затруднительного положения.

Когда он направился к выходу, она не остановила его ни словом, ни жестом.

– Прощайте, государыня, – повторил Генрих.

Но возле двери он задержался.

– Прощайте, Генрих, – сказала королева, – еще одно только слово. Я не собираюсь советовать вам, сын мой, я знаю: вы во мне не нуждаетесь. Но попросите ваших советников, чтобы они хорошенько подумали, прежде чем дадут свои советы, и еще раз подумали, прежде чем привести эти советы в исполнение.

– О, конечно, – сказал Генрих, уцепившись за слова матери и воспользовавшись ими, чтобы остаться в комнате, – ведь положение серьезное, не правда ли, государыня?

– Тяжелое, – сказала медленно Екатерина, воздевая глаза и руки к небу, – весьма тяжелое, Генрих.

Король, потрясенный тем выражением ужаса, которое, как ему показалось, он прочел в глазах матери, вернулся к ней.

– Кто его похитил? Есть ли у вас какие-нибудь мысли на этот счет, матушка?

Екатерина промолчала.

– Сам я, – сказал Генрих, – думаю, что это анжуйцы.

Екатерина улыбнулась своей иронической улыбкой, которая выдавала превосходство ее ума, всегда готового смутить чужой ум и одержать над ним победу.

– Анжуйцы? – переспросила она.

– Вы сомневаетесь, – сказал Генрих, – однако все в этом уверены.

Екатерина еще раз пожала плечами.

– Пусть другие верят этому, – сказала она, – но вы-то, вы, сын мой!

– То есть как, государыня?.. Что вы хотите сказать? Объяснитесь, умоляю вас.

– К чему объяснять!

– Ваше объяснение откроет мне глаза.

– Откроет вам глаза! Полноте, Генрих, я всего лишь бестолковая, старая женщина. Все, что я могу, – это молиться и каяться.

– Нет, говорите, матушка, говорите, я вас слушаю! О! Вы до сих пор душа нашего дома и всегда ею останетесь, говорите же.

– Бесполезно. Я мыслю мыслями другого века. Да и что такое мудрость стариков? Это подозрительность, и только. Чтобы старая Екатерина, в своем возрасте, дала сколько-нибудь пригодный совет! Полноте, сын мой, это невозможно.

– Что ж, будь по-вашему, матушка, – сказал Генрих. – Отказывайте мне в вашей помощи, лишайте меня вашей поддержки. Но знайте, что через час – одобряете вы меня или нет, вот тогда я это и узнаю, – я прикажу вздернуть на виселицу всех анжуйцев, которые сыщутся в Париже.

– Вздернуть на виселицу всех анжуйцев! – воскликнула Екатерина с тем удивлением, которое испытывают люди незаурядного ума, когда им говорят какую-нибудь чудовищную глупость.

– Да, да, повешу, изничтожу, убью, сожгу. В эту минуту мои друзья уже вышли на улицы города, чтобы переломать все кости этим окаянным, этим разбойникам, этим мятежникам!

– Упаси их бог делать это, – вскричала Екатерина, выведенная из своей невозмутимости серьезностью положения, – они погубят себя! Несчастные, и это еще не беда, но вместе с собой они погубят вас.

– Почему?

– Слепец! – прошептала Екатерина. – Неужели же глаза у королей навечно осуждены не видеть?