«Руфь, я приехал, мне очень надо тебя увидеть. Милош».

В глазах Пат потемнело. Он здесь, он, может быть, совсем рядом, в каком-нибудь университетском садике или бистро… Возможно, через несколько минут она снова увидит его и, наплевав на все и всех, обовьет руками его руки, прижмется ногами к его длинным мускулистым ногам… Тягучая истома стала медленно подниматься в ней, причиняя почти физическую боль…

– Вы ко мне? – Густой, богатый голос возвращал ее к реальности.

Пат вскинула голову и, пожалуй, первый раз в жизни поразилась красоте старости. Руфь стояла на пороге приемной в длинном, но открывавшем сухие породистые лодыжки, платье, которое разрезала сверху вниз, как зияющая рана, узкая серебристо-пурпурная полоса. Почти совсем седые тонкие волосы пышной короной обрамляли узкое лицо цвета старого пергамента с полуприкрытыми тяжелыми глазами. Лишь на мгновение блеснули они сталью при виде Пат, и темные губы раздвинулись в холодной улыбке.

– Я ждала вас. – Улыбка стала явственней. – Пройдемте.

Руфь пропустила Пат перед собой и беззвучно закрыла двери кабинета, обставленного с тем же изяществом и простотой.

– Не предлагаю вам сесть, ибо не вижу в этом необходимости. Я знала, что вы придете, правда, полагала, что это случится немного раньше. Это мой просчет: я недооценила силу вашего увлечения и, честно признаться, физические способности Милоша тоже.

Пат стояла, бледнея, снова чувствуя себя той, двадцатидвухлетней… Но, на сей раз, она решила дослушать до конца все, что бы ей ни предстояло услышать.

– Ведь я предупреждала вас, милая девочка, предупреждала уже во второй раз. Но вы снова возомнили себя свободной хозяйкой своей души и тела. А самонадеянность – опасная черта. Что ж, сегодня я скажу вам больше. Я уже давно видела, что мальчик тяготится своей невинностью. Если бы мне было лет на десять поменьше, я, не задумываясь, сама открыла бы ему мир подлинно свободного тела, но, увы. И когда я увидела на кладбище вас, то подумала: почему бы и нет? Вы прекрасно подходили для этой роли: разведенная сорокалетняя женщина, не очень-то избалованная телесными радостями, но уверовавшая в свою телесную власть. Милош довольно-таки восторженно рассказывал мне о вашей встрече в поезде, и кинуть еще несколько поленьев в это готовое разгореться пламя было делом нетрудным.

Пат упрямо смотрела в какую-то точку, не видя ее и не шевелясь ни единым мускулом, ибо знала – стоит ей хотя бы одним движением отпустить собранную в кулак волю, она закричит, ударит это чудовищное существо или просто потеряет сознание.

– И Милош, как я вижу, не ударил лицом в грязь. Но не волнуйтесь: больше подобная близость вам не грозит, Милош никогда не допустит физических отношений с женой своего отца, пусть и бывшей, но все-таки – с женщиной, открывавшей тому свое лоно. Если бы мальчик не узнал вашу фамилию случайно, как я понимаю, я все равно сумела бы поставить его в известность. Для него плотского урока на первый раз достаточно. Я даже хочу выразить вам свою признательность: судя по всему, вы оказались учителем не из худших. Впрочем, мой сын не страдал дурным вкусом. – Руфь легонько постукивала пальцами, сплошь, как чешуей, унизанными старинными кольцами без камней, и по комнате беспрерывно плыл тонкий звенящий звук – или это предобморочно звенело в голове у Пат? – Но вы, насколько я могу предполагать, явились сюда, разумеется, не выслушивать мои откровения и даже, вероятно, не для того, чтобы попытаться вернуть Милоша. Вас ведь интересует то, почему я, ученый с мировым именем, вдруг приняла такое живейшее участие в судьбе нищего сербского мальчика и его полупомешанной матери. Я откроюсь вам и в этом. Милош, как вы уже догадались, сын Стива, а Стив был единственным мужчиной, которого я любила душой. Увы, он же единственную меня любил телом, ибо именно я еще давным-давно, когда вы ходили в школу, открыла ему эту бездонную пропасть, называемую сладострастием. И потому он неизбежно возвращался ко мне после всех своих женщин. В том числе и после вас, моя милая, а именно – тогда, когда вы, родив этого никому не нужного младенца, наслаждались избавлением от бремени. После он привозил показывать и девочку – ничего не могу сказать, ребенок прелестный и весьма похож на Мэтью в детстве – привозил, конечно же, надеясь и на многое другое. Но… – тут пальцы Руфи перестали звенеть и серебряной рыбкой мертво легли на стол, – у плоти свои законы. А вам напоследок я все же дам совет: не тягайтесь больше с мужчинами телом, вы сделаны не из того теста. И забудьте Милоша.

– Только сделайте так, чтобы он был счастлив, – бескровными губами прошептала Пат, вложив в эти слова всю свою созревшую, ставшую мудрой и щедрой благодаря любви, душу.

Но Руфь уже открывала перед ней тяжелые двери кабинета.

Шатаясь, как пьяная, Пат шла по женевским улицам, не видя больше их знаменитых красот. Вся ее жизнь казалась изгаженной и оплеванной, и только страстное чувство к Милошу, как чистый слабый весенний цветок, все же теплилось, не сдаваясь перед грязью жизни. И пока оно существует, она будет жить и делать свое дело, будет помогать тысячам и тысячам женщин – и не только песнями, в которых так или иначе всегда торжествует жизнь. Нет, она будет создавать места, где смогут найти облегчение все страждущие, обманутые, непонятые, обиженные, ищущие поддержки в трудный час. Это так просто – объединиться; объединиться не для какой-то мифической борьбы за или против, а только для того, чтобы помогать друг другу и быть добрыми…

Пат подняла голову к солнцу, чтобы не пролились стоявшие в глазах слезы. Перед ней на старой башне Молар заботливо склонялась над изгнанником женщина. Помощь и поддержка – вот отныне и ее предназначение.

Самолет в Нью-Йорк вылетал через полтора часа.

Пат уже прошла контроль и досмотр и стояла, безучастно прислонясь к мраморной колонне, как вдруг какой-то шум за стойками на секунду привлек ее внимание. Она повернула голову и – до крови прикусила губы, чтобы не закричать. По залитому мертвым люминесцентным светом холлу, среди сумок и чемоданов, как слепой, бродил Милош, с уже умиравшей надеждой заглядывающий во все лица подряд. Механически поправляя черные кудри, которые падали ему на лицо, он казался каким-то выходцем из царства теней, настолько бледной была его кожа и нечеловечески-измученными – глаза. И Пат поняла, что наступил ее черед оказаться сильнее. Она отошла за колонну и прижалась к ней, всей спиной ощущая, как охватывает ее тело ледяной холод мрамора: холодели ноги, плечи, затылок, морозный обруч сжимал голову, острыми льдинками покалывало кончики пальцев. «Надо продержаться, не упасть, надо, чтобы он ушел, так и не увидев меня» – раскручивалась в голове снежная метель, залепляя глаза, не давая дышать…

Пат очнулась только в самолете, так и не узнав, увидел ли Милош, как бросились к потерявшей сознание в секции Женева – Нью-Йорк женщине, или он в бесплодной своей надежде ушел еще раньше в другие залы.

Поблагодарив стюарда и еще кого-то, сидевшего рядом, она первый раз за все эти годы приняла снотворное и откинулась в кресле, скрестив на коленях руки, которые еще день назад безумно целовал Милош.

Дома Пат заставила себя сразу же погрузиться в работу, которой за время ее затянувшегося европейского путешествия накопилось немало. Она приезжала на студию одной из первых и уходила едва ли не последней, по-прежнему приветливо улыбаясь и приходя в кафе выпить кофе, но все вокруг, от молоденьких гримерш до маститых режиссеров, понимали, что в ней что-то необратимо изменилось, и осторожно шептались насчет седой пряди, которую она гордо носила теперь в своих великолепно ухоженных волосах. Пат предложила Эммилу занять часть второго этажа дома на Боу-Хилл, и теперь то немногое свободное время, которое оставалось у них, они тратили на организацию большого кризисного центра Восточного Побережья, куда Пат вкладывала немало и собственных денег.