– Ах, Стиви. Макс – мое последнее и самое роскошное «прощай» миру плоти. Не расстраивайся. – Руфь подошла и непривычно мягким движением взяла Стива за подбородок. – Ты удивительный мальчик, солнечный. Но мои владения – тьма. Так что, уходи, мой хороший, забирай свою принцессу – и уходи. – Руфь стала медленно подниматься наверх, и ни одна складка не шелохнулась на ее узкой прямой спине. Но на самом верху она вдруг обернулась. – Кстати, девочка действительно очень похожа на Мэтью. До восьми лет у него было такое же золото. И темперамент… – Тяжелые портьеры заглушили последние слова.

Не двинувшись до тех пор, пока шаги совсем не затихли, Стив, сам того от себя не ожидая, сел на ступени и закурил. И с каждой затяжкой внутри него разрасталось отвратительное тягучее ощущение пустоты. Джанет уезжает. Пат, обретшая сладость своей женской сути, больше не нуждается в его опеке и уроках. И вот теперь Руфь. Он знал, что ее решение бесповоротно, и ему уже никогда не придется сгорать в том пламени, тайну которого знала только она. Несмотря на подлинную мужественность или, вернее, именно благодаря ей, Стив Шерфорд был в душе и раним, и нежен, но во всех Штатах не нашлось бы ни одного человека, включая его собственную жену, который поверил бы своим глазам, увидев, что блистательный президент Си-Эм-Ти сидит на чужой лестнице, отчаянно стиснув голову ладонями, а губы его помимо воли твердят бессмертные строчки бессмертного любовника: «Как сравнятся они, с их цветочком невинным Под несмятой одеждой и с водою в крови, С добродетелью сердца, посвященной гостиным – С поцелуем одной, развращенной в любви?!»[13]

А впереди был не согретый никакой любовью дом, мелкие интрижки с большей долей самолюбия, чем увлечения, взрослеющая без него Джанет и победная карьера телевизионного магната. Только сейчас Стив вспомнил, что сегодня ему исполнилось тридцать восемь.

Стив решил, что они вылетят не из Филадельфии, а вечерним рейсом из нью-йоркской Ла Гвардии, чтобы Джанет могла спокойно поспать ночь. Чувствуя себя спокойным, как человек, который уже ничего не ждет, на прощанье он сказал Пат, целуя ее в прохладные легкие волосы:

– Если хочешь, можешь задержаться там подольше, ведь ты так давно не была дома.

Пат незаметно вздохнула. После приключенья с Шерс, через которое она открыла для себя кое-какие тайны своего естества, Пат надеялась, что изменится и муж; что он станет в постели менее совершенным, зато более живым. Увы, получилось наоборот: Стив стал демонстрировать в постели уже и вовсе запредельное мастерство, которое, к печальному пониманию Пат, являлось только заменой подлинного чувства. Что ж, она действительно не была в Англии целых семь лет.

Весь вечер Джанет бегала по салону, умиляя пассажиров и нисколько не страдая от воздушной болезни, а потом, прикорнув у плеча матери, долго рассказывала ей о том, что совсем недавно они с папой были в гостях у одной феи, где присутствовал еще и настоящий сказочный принц с огромным волшебным ящиком. Вскоре Джанет заснула, а Пат, прижавшись лбом к холодному иллюминатору, пыталась представить, какой и как увидит она теперь свою родину.

Как настоящая англичанка – а Фоулбарты вели свой род с одиннадцатого века, когда норманны вытеснили англо-саксов с песчаных каменистых холмов Срединной Британии – Патриция любила Англию сильной, но глубоко затаенной любовью. И все семь лет в урбанизированных пространствах Америки ей мучительно не хватало диких пустынных уголков, где всегда можно остаться наедине с собой. Правда, в свое время она сбежала от этой патриархальности в зовущий мир новой музыки и неведомых страстей, но теперь ее все чаще тянуло на родину.

Ах, Ноттингемшир, с его угольными копями на западе, где паутина узкоколеек оплетает многочисленные шахтерские поселки, и с глинистыми поймами на востоке, по которым текут мутноватые Трент и Белвойр! А сам Ноттингем, выросший на бесплодном песке и гальке и уходящий своей северной оконечностью прямо в Шервудский лес, где старые дубы и сосны еще помнят отчаянный посвист робингудовских стрел! Пат вспомнила, как в бесконечных походах с отцом по любимому им Шервуду, они однажды забрели в так называемый Дьюкерис – поместья могучих кланов Уэлбеков и Кламберов, где в неприкосновенности сохранялись средневековые дубы.

– Прислонись к дереву щекой и закрой глаза, – шепотом предложил тогда Чарльз, и за шершавой корой тринадцатилетняя Пат услышала странное тяжелое гуденье. Дуб и земля под ее ногами словно содрогались от какой-то неведомой силы. – Слышишь, это конница Кромвеля идет на Штандарт-Хилл…

Салон действительно вибрировал – «Боинг» уже катил по посадочной полосе Хитроу.

Джанет первой увидела дедушку, чья высокая угловатая фигура скромно виднелась в самом дальнем конце зала.

– Ты купишь мне пони, Ча? – тут же приласкалась она, словно рассталась с дедом только вчера. – А где ба?

– Она ждет нас в нашем пряничном домике. Едем же скорее.

Пат с грустью заметила, что старенький «остин» отца совсем дышит на ладан, а самого сэра Чарльза уже вполне можно называть пожилым человеком.

– Поедем по Фосс-Уэй? – спросил Чарльз, почти уверенный в ответе. Фосс-Уэй была дорога, построенная еще римлянами и знаменитая тем, что каждые несколько миль она делала повороты настолько плавные, что их можно было заметить только с вершин близлежащих холмов. По-видимому, это была военная хитрость тех времен, но Пат еще с детства, как только узнала эту тайну, неизменно приходила от нее в восторг. И мало-помалу, отдаваясь неторопливой дороге и всему размеренному ритму провинциальной Англии, Пат стала успокаиваться. Когда они подъехали к старинному дому на Касл-Грин, чьи окна смотрели прямо на бронзового Робин Гуда, она уже снова была той Патти, что уехала отсюда сначала в Лондон, а потом за океан. Лишь на ее ровном лбу пролегло несколько тонких морщинок.

Селия, в уже вышедшем из моды, но все еще очаровательном платье, встречала их на крыльце.

– Разумеется, вы выбрали самую длинную дорогу, и завтрак совсем остыл.

– Хочешь угадаю, что у нас на завтрак? – рассмеялась Пат. – Держу пари, это овсянка, стилтоновский сыр и – бр-р-р! – салат из вареной свеклы.

– Угадала, – растроганно хмыкнул в усы четвертый баронет. – Плюс яблочный пирог специально для внучки.

Весь день Пат не выходила из дома, отправив родителей гулять с Джанет по городу. Она, как во сне, бродила по комнатам, прикасаясь к вещам, будившим самые разнообразные воспоминания. Вот занавеси из знаменитых ноттингемских кружев, за которыми она впервые поцеловалась с мальчиком из соседней школы, а вот комнатный цветок с шелковистыми белыми листьями, который мама свято оберегала, считая, что он приносит в дом счастье. Пат суеверно оторвала лепесток и сунула в карман. Наконец она добралась и до своей комнаты, которую родители оставили в неприкосновенности. «Что за дурацкая сентиментальность», – разозлилась вдруг Пат, потому что вид ее старой обстановки слишком явственно напоминал о смутных девчоночьих мечтах – и о том, чем они обернулись. Она осторожно присела на узкую кровать, и вдруг ей захотелось ни о чем больше не думать и не переживать, а забраться в постель с ногами, взять с полки любимого Китса и попросить маму принести горячего какао.

Именно так Пат и провела последующие три дня. По утрам она еще бродила с Джанет по городу, показывая привыкшей к бетонным квадратным домам дочери украшенные скульптурой особняки и тем поддерживая в ней представление об Англии как о волшебной сказке, но с полудня – закрывалась у себя и, поставив пластинку Перселла, по которому она защищала диплом в Кэй-Эй, читала.

Потом несколько дней подряд она выбиралась за город, неутомимо обходя любимые с детства места в Гедлинге и Брокстоу. И, как корка с зажившей раны, с души спадали обида и неудовлетворенность ее американской жизни. Пат стало легко, будто сама природа дала ей напиться живой воды из старых сказок. С каждым днем она чувствовала, как новыми желаниями наполняется ее сердце, а в голове складываются новые планы. Пат затосковала о работе.