Со дня смерти Мэтью прошло уже полгода.

Стив не торопился, преодолевая ту тысячу миль, что отделяла Майами от Трентона. Для него тоже начиналась новая жизнь. Выросший в семье ирландки и канадца, он всегда и везде на первое место ставил основательность и свободу, или, вернее, свободу и основательность, если учитывать, что первое досталось ему от матери, а второе от отца. Дитя войны, он был равнодушен к комфорту, а если говорить честно, то и к быту вообще. В его огромной холостяцкой квартире в самой привилегированной части города царил смешанный дух эпох биг-бэндов, Поп-фестиваля в Монтерее и – одновременно – прагматизма, захватившего страну после гибели Кеннеди. Он был щедр без расточительства, мужественен без бравады и никогда ничего не обещал. За это его любили и мужчины, и женщины, тем более что к последним он, с детства влюбившийся в прозу великого Хема, был всегда бережно насмешлив и добр.

И вот теперь ему предстояло изменить эту жизнь, впустив туда женщину, к которой он не пылал страстью, и ребенка, который был зачат его другом в предсмертной тоске погибающей молодости. Стив знал, что это никоим образом не помешает его работе и стремительно развивающейся карьере, скорее, наоборот… Но внутренней гармонии и спокойствию?

Обручальное кольцо на пальце бликовало при каждом повороте руля, и Стив каждый раз при этом задумчиво потирал переносицу, словно не решаясь на какое-то давно задуманное дело.

Наконец, после большой авторазвязки в районе Портсмут-Чесапик он не выдержал и, притормозив у первого дорожного бистро, набрал номер Института биоэнергетики. Профессор Вирц оказалась на семинаре в Нью-Орлеане. Стив едва не выругался в трубку. Быть совсем неподалеку и дать такого маху! Но вспомнив поговорку, что бешеный скунс домчится и до Кочрейна, он усмехнулся, развернул машину и погнал назад через Атланту. Мысль о Пат совершенно его не смущала; он был искренне рад, что все прошло замечательно, что малышка здорова и что теперь, после стольких месяцев напряжения и опасений, он имеет полное право получить награду и лично для себя.

Найти место, где проходил семинар по книге Райха «Массовая психология фашизма», для Шерфорда с его телевизионными связями по всей стране не составило особого труда, и через полчаса он уже стоял у выхода безликого бетонного здания, имевшего претензию на кубизм.

«И почему эти душекопальщики всегда выбирают для себя такие убогие здания?» – мелькнуло в голове у Стива, но в тот же момент он перестал замечать эту убогость, ибо в дверях показалась Руфь.

– Дьявольщина! – Она свела свои длинные атласные брови в строгую линию. – Что тебе здесь надо, Стив?

На первый взгляд ему показалось, что Руфь совсем не изменилась за те семь лет, что они не виделись, но, приглядевшись внимательней, он заметил, что лицо ее, оставаясь все таким же прекрасно-гордым, потеряло свою жесткость и стало еще больше похоже на лицо Мэта в его хорошие минуты.

– Увидеть тебя, – просто ответил Стив и не солгал. – Я давно хотел увидеть тебя – вот и все.

Руфь повернулась к высокому мужчине с окладистой славянской бородой.

– Подождите меня в отеле, Божедар. Или нет, не ждите. – И, больше не обращая на него внимания, она взяла Стива под руку. – Опять нужна моя помощь?

– Нет. Или, если честно, да. Я хочу тебя. – Едва Стив выговорил эти откровенные слова, вырвавшиеся помимо его воли, то сразу понял, каких усилий на самом деле стоили ему эти месяцы с Пат: полное воздержание при постоянно открытом глазам и рукам бесстыдном в своем горе и материнстве женском теле. – Да, – уже вполне осознанно повторил он. – Я тебя хочу.

И только после нескольких часов в каком-то молодежном хотеле, когда совершенно истерзанные они лежали и курили, поставив меж собой пепельницу, Стив заметил в иссиня-черных волосах седые нити. Угадав его взгляд, она прикусила губу.

– Это – Мэтью.

– А я женился, Руфь.

– Знаю. Иначе ты не приехал бы сюда. И кольцо.

– Я женился на девушке, у которой дочь от Мэта.

– А, на этой шлюшке. Зачем ты мне это сообщаешь?

– Внучка, Руфь.

– Господи, Стив, разве ты еще не понял, что у меня был только сын. Сын. А больше никого и ничего быть не может. Съезди к Губерту, он сейчас в Бостоне, расскажи об этом, он, возможно, будет рад. Мужчины так сентиментальны. Но со мной об этом больше не говори. – И, докурив сигарету жадной мужской затяжкой, она снова поднесла к его губам свою смуглую точеную ногу.

Через пару часов Руфь лениво, как на время пресыщенная кошка, потянулась, закинув руки за голову, отчего линия этих смуглых рук, переходящая в тяжеловато-круглые литые шары грудей, стала казаться прочерченной тонким пером по старинному пергаменту постели.

– Сейчас мы с тобой выпьем, – неожиданно произнесла она, выдержав эффектную паузу и позволив Стиву насладиться видом ее напряженно-вытянутого обнаженного тела до того мгновения, как им снова начнет овладевать желание. Руфь нагнулась, отчего волосы ее коснулись пола, и, к великому удивлению Стива, достала из-под кровати початую бутылку вина. – Вообще я решительно против вина в постели, – она разлила темно-красную жидкость по бокалам, извлеченным оттуда же, – занимаясь любовью, человек должен идеально владеть своим телом, как… ну, как фехтовальщик, например… Ибо это всегда поединок, и неточных движений не прощают. А алкоголь расслабляет. – Руфь поднесла к губам бокал с вином, не отличавшимся от них по цвету. – Но сегодня день не совсем обычный: так или иначе, но можно считать, что ты стал отцом. Окропим. – И грациозным, но совершенно точным движением Руфь плеснула вином ему на бедра, и от влажного прохладного прикосновения его желание на время угасло. Отдыхай, еще рано. Хочешь, я расскажу тебе что-нибудь?

– Да. – Обычно Руфь говорила мало, и потому Стив всегда ценил эти редкие моменты. – Да, – еще раз радостно повторил он и прижался щекой к ее узкой теплой ступне.

– Не помню, знаешь ты или нет, что я вышла замуж за Губерта в тот день, когда кончилась вторая мировая война. Да, мне было всего пятнадцать, но я так давно, так страстно хотела жить вдвоем с мужчиной, что родители, – а француженка я только по отцу, мать – чистокровная андалузка, – посчитали за лучшее выдать меня замуж. О, я знала, что могу дарить наслаждение, знала это телом и сердцем, знала очень рано, но, увы, Губерт оказался пустым.

Нет, он не был импотентом, он был вполне нормальным средним мужчиной, но мне, с моими мечтами, он не мог дать ничего. Боже, он не мог даже довести меня до оргазма, он, двадцатилетний здоровый мужик! Через несколько месяцев меня было не узнать: я подурнела и почернела от нереализованной страсти, она жгла меня изнутри, паля ничем не заливаемым костром. Губерт был слишком пуст, слишком легок, слишком мал… Он не умел отдаваться и брать. Лишь изредка, когда во сне он, раскинувшись, клал на меня свою ногу, – а икры у него были хороши, мускулистые, стройные, весомые, – я ощущала столь желанную тяжесть и, даже лежа совершенно неподвижно, испытывала то, чего он не мог дать мне всеми своими трудами. Но завести любовника, пока не родится ребенок, было немыслимо: я слишком дорожу и своей кровью, и своей честью. И я по целым дням простаивала на коленях перед древним прабабушкиным образом Пресвятой Девы Андалузской, чтобы она разрешила меня от такой невыносимой жизни и послала мне младенца. Увы, прошел еще долгий год, полный искусанных в бессилье губ и бесплодных сухих спазмов, прежде чем Богородица сжалилась, и я забеременела. – Стив на секунду оторвался от ее тонких пальцев и снова, уже в который раз, окинул жадным взглядом все поджарое тело Руфи, которое вообще невозможно было заподозрить в материнстве.

Поймав его взгляд, она усмехнулась и снова погрузила губы в вино, которое, казалось, приняло от их прикосновения еще более кровавый оттенок.

– На тех, кто идеально сложен, беременность не оставляет следов, мой мальчик. Я никак не изменила своей жизни, за исключением общения с Губертом, который, слава Всевышнему, стал мне больше не нужен.