Это последнее письмо пришло из Роттердама и было написано каким-то спотыкающимся почерком, вероятно, за ресторанным столиком, наспех, поскольку бумага была не с гостиничным грифом, а вырвана из блокнота. Мэтью давал вечером двадцать второго свой последний концерт в знаменитом Арт-маркете на площади Шоубург, напротив только что построенного культурного центра «Де Делен», являвшего собой феерическое переплетение ажурных конструкций, похожее не то на «чертово колесо», не то на автомобильную развязку. После этого концерта Мэтью Вирц отправлялся в Амстердам, откуда люфтганзовским рейсом должен был вылететь домой.

Эти последние дни Пат прожила как в бреду. Она едва вспомнила, что все-таки нужно позвать Жаклин и убрать пришедший в полное запустенье дом. Кроме того, ей, весь этот месяц евшей в основном на студии или в близлежащих ресторанчиках, захотелось устроить Мэту праздничный ужин, и вечерами, после беспрерывных предрождественских съемок, она моталась по европейским магазинчикам, стараясь купить что-нибудь необычное, например, горный сыр для настоящего фондю. Но, окрыленная предстоящим возвращением возлюбленного, Пат ничуть не ощущала себя усталой, наоборот, она словно летала и успевала много, как никогда.

Жаклин пришла вечером накануне приезда, и за какие-нибудь три часа ее маленькие проворные ручки превратили заброшенное жилище в уютный дом. Только второй этаж Мэта был оставлен в полной неприкосновенности, словно он только вчера отмечал там свой гастрольный контракт.

А ближе к полуночи они вдвоем сели у телевизора и принялись щелкать каналами в надежде хотя бы в каких-нибудь выпусках новостей увидеть прощальный концерт Мэтью.

– Ах, какая ты счастливая, Пат! – щебетала, очаровательно неправильно выговаривая английские слова и отхлебывая крепчайший кофе, маленькая француженка. – Мэтью Вирц скоро станет известен не меньше Джимми Дэвиса, ведь у него не голос, а мед! А правду говорят, – вдруг посерьезнела Жаклин, – что все они курят дурь или еще что похуже?

И тут же Пат ощутила, как привычная дурнота снова подкатывает к горлу.

– Подожди, я пойду сварю еще кофе, пробормотала она и ушла на кухню. Там девушка присела на ярко-красный пластмассовый стул и задумалась. Неужели этот страх перед наркотиками никогда ее не отпустит? Но ведь траву курят тысячи, десятки тысяч людей. И Мэт никогда не скрывал от нее своего пристрастия к марихуане. И это гораздо лучше, чем страшные запои, которые она видела у многих на студии. И ребенок, как говорит врач, развивается совершенно нормально. Почему же от одного упоминания о наркотиках ей становится просто физически плохо?

– Пат, где ты? Тут вашего Шерфорда показывают! – Жаклин, благодаря общению с Пат, знала всех выдающихся людей телецентра. – Он подписывает какие-то бумаги с «Бразерс Рекордс», говорят, проект века!

Но Пат, не слушая болтовни Жаклин, все пыталась убедить себя только в одном: надо потерпеть до завтра. Еще сутки – и Мэт будет тут, все разъяснится, и начнется новая прекрасная ЖИЗНЬ.

Француженка ушла поздно, чуть ли не силой загнав ее в постель, и всю ночь сквозь тревожный сон Патриция Фоулбарт чувствовала, что над Трентоном валит и валит густыми хлопьями снег.

Наутро снегу оказалось так много, что Пат минут пятнадцать провозилась с машиной, выводя ее на дорогу. Но когда уже можно было ехать, внезапная сильная тянущая боль свела ей низ живота. Побледнев до синевы, Пат откинулась на сиденье и застыла, надеясь, что боль сейчас утихнет. И действительно, через несколько мгновений спазм прошел, Пат вытерла со лба испарину и снова потянулась к рулю – но вдруг что-то нежно, с опаской, но властно и настойчиво повернулось в ней. Ребенок зажил своей, неподвластной ей жизнью! И это произошло именно в день приезда Мэта! Это будет ее лучший рождественский подарок! Сегодня вечером она еще не скажет ему об этом, но завтра, завтра, когда вспыхнут на их новой синтетической елочке волшебные огни, она возьмет его смуглые пальцы и положит себе на живот, и малыш обязательно откликнется на это прикосновение, и Мэту станет легко и радостно, как и ей сейчас…

Пат так разволновалась, что решила не ехать сегодня на работу, благо двадцать третье число всегда оставляли практически свободным, имея в виду адский нон-стоп всей следующей недели.

Осторожно вылезя из машины, Пат медленно вернулась домой и, не раздеваясь, позвонила Кейт.

– Кейт, милая, вы не будете очень против, если я не приеду сегодня? Я неважно себя чувствую, – Пат и правда ощущала во всем теле странную тяжесть и скованность, – наверное, простудилась на лыжах. А монтажные листы проверит Мак-Клар, я с ней сама договорюсь.

– Разумеется, Патриция. Но вас с утра искал Шерфорд. Сейчас он в банке, что ему сказать?

– Я свяжусь с ним через пару часов. Спасибо вам, Кейт.

– Не оставляйте нас надолго.

– Завтра же вы меня увидите, я болеть не умею и не люблю…

Старушка Мак-Клар в ответ на просьбу Пат разохалась по поводу того, какая хлипкая пошла нынче молодежь, что она сама в войну в качестве радиокорреспондента высаживалась с нашими десантниками в Сенской бухте по горло в воде – и то ничего… Но листы проверить согласилась.

Теперь Пат была предоставлена самой себе. Впереди простирался целый день, который можно провести в мечтах, и не в изматывающих бесплодных мечтах о далеком и, возможно, недостижимом, но в радостном осязаемом предвкушении счастья. Она переоделась в любимое Мэтом черное кимоно, надушила белье в спальне, в ванной расставила флаконы с разноцветными искрящимися солями и села в единственное глубокое кресло у самого окна. За окном светилась тусклым перламутром белизна непрекращавшегося снегопада, и Пат, положив руку под грудь, чтобы еще полнее почувствовать младенца, если тот снова пошевелится, стала ждать. Ждать, купаясь в этом ожидании и полностью ему отдаваясь, как отдавалась она всему, что любила.

Через некоторое время она впала в легкое забытье, но и тогда в ее мыслях царил только Мэт.

…Шел, наверное, уже третий час ночи. Еще в начале вечеринки Пат устроилась у низкого мансардного окна, выходящего прямо на заброшенный пляж Лейквуда, и оттуда, как мышка, тайком посматривала на Мэта. Веселье уже давно перешло в стадию довольно бессмысленных речей и жмущихся по углам парочек. Только она и Мэт сидели в гордом одиночестве: он, не ждущий ничего интересного и потому закрывшийся от мира своими черными до синевы волосами, и она, незамеченная или, точнее, игнорируемая всеми как аристократка, англичанка и даже, можно сказать, пуританка.

– Брикси, а? – Смуглый юноша в старательно потертых джинсах изобразил руками что-то совершенно непонятное для Пат. Брикси заметно оживилась, и еще несколько человек тоже вскинули головы. – Только сперва еще косячок.

По мансарде поплыл запах марихуаны, который преследовал Пат с самого начала ее пребывания в Штатах, – и каждый раз девушке становилось страшно и весело одновременно. Мэт затянул какую-то манящую мелодию без слов, и все, словно подчиняясь ей, стали собираться в центре этой полупустой мансарды, вероятно, когда-то служившей студией отцу Мэта. Теперь отец, ставший известным художником, большую часть времени проводил в Европе, а сын облюбовал это полукруглое помещение на последнем этаже заброшенного дома для сочинительства и приема гостей. Несмотря на свою замкнутость, Мэт был все-таки на четверть француз и любил иногда с размахом оттянуться в шумной компании.

Пат с любопытством смотрела, как, подчиняясь влекущей мелодии, юноши и девушки ритмично двигались, потихоньку стягивая с себя футболки и джинсы, а на их лицах расплывались ожидающе-отрешенные улыбки. Мэт, все так же не меняя выражения матового лица, запел быстрей и громче, обнаженные руки замелькали торопливей, послышались еще какие-то сдавленные звуки – и хоровод распался на голые тела, непристойно складывавшиеся в какие-то цепочки, пары и тройки.