— Не пущу! Я их терпеть не могу!

Все бумаги, билеты и справки у нас были в порядке. Было согласие соседок по купе, двух обаятельных женщин, матери и дочери, ехавших до конца, было сочувствие других пассажиров вагона — проводница была неумолима. По возможности мягко и доходчиво мы объяснили ей, что при таких обстоятельствах нас более интересует ее уважение существующих на транспорте законов, чем личное отношение к собакам… Время шло. Нас не пускали. Пыж отлично понимал, что дело неладно. Тянувшийся поначалу в дверь, он теперь смирно сидел, подавленный и растерянный, смотрел на меня, на владычицу купейного вагона, но она взгляд уже не опускала — даже ей, наверное, не под силу было видеть его умолявшие, полные тревоги глаза. Справедливость была восстановлена, когда удалось разыскать начальника поезда.

Так мы приехали в воронежские края, где когда-то я много и счастливо охотился, где по-прежнему жили мои друзья-охотники. С годами охота здесь изменилась: в бору и в степи стали редкими русак и лиса, но пришли лось и кабан, появились олень, косуля, расплодилась куница. Немногие оставшиеся белки спасались на опушке, у жилья. Лицензии на куницу «горели»: лаек в черноземной полосе тогда не было. Старые друзья все так же держали гончих.

Ранним утром мы с Аркадием Степановичем и Николаем отправились в бор. У околицы спустили со сворок гончака и лайку — сочетание не совсем обычное. Было лучшее время черной тропы: мягко, влажно, туманно и гулко. Вдруг Пыж, рассеянно бежавший впереди, резко, будто его дернули за ошейник, кинулся вбок и назад и, не добежав метров тридцать до огромного дуба, воззрился на его высоченную, с поредевшей бронзовой листвой крону. И залаял.

— Чего это он? — мои друзья, у которых я когда-то мальчишкой проходил курс охоты с гончей, с интересом присматривались к необычной для тех мест собаке.

Я не знал. Что могло быть на дереве, стоявшем на въезде в большое людное село? Пес настаивал, продолжал лаять. Конфуз… И тут в белесом рассветном небе что-то шевельнулось, осторожно стекло по ветке, тоненькое и гибкое, как червячок. Белка! У меня отлегло от сердца.

— Ну, Пыж! Это как же ты ее на таком расстоянии причуял? — удивился Аркадий Степанович. — Прошли ведь уже! Не по следу, а верхом. Будто укололо его, как он метнулся!

И совсем по-другому, уважительно стали посматривать они на мою лайку.

Мы не успели углубиться в лес и шли опушкой, примыкавшей к санаторию. Вдали проглядывались его корпуса, мелькали фигурки утренних бегунов. А Пыж вдруг ударился в поиск. Он кружил и в соснах, обнюхивал их толстые корявые стволы. На этот раз след. Но чей? Кто мог быть здесь, в редких парковых соснах с низенькой чистой травой? Опять белка? Гончак совался рядом, недоуменно поглядывал на Пыжа, на хозяев. А Пыж все вел куда-то, стал подлаивать: «Теплее… теплее…» Он остановился у осинового окорныша метра три высотой, обнюхал его и залился лаем: «Горячо!» Странно… Упавшее дерево давно забрали на дрова, вокруг была газонная чистота. Азартный лай и охотники привлекли внимание ранних гуляющих. Любопытствуя, они кучкой стояли поодаль. Пыж лаял. Мы строили предположения.

— Он, кажется, поддается, — попробовал окорныш Николай. — Может, падет? Приготовь-ка ружье, чем черт не шутит…

Они вдвоем стали раскачивать обломыш. Крякнув подгнившими корнями, он в конце концов повалился, глухо стукнув, как мякинный мешок, о песчаную землю. Пыж кинулся к одному, к другому концу колодины, стал разбирать ее зубами. Никого. Он один знал что-то и трудился в азарте, добиваясь своего. Мы все, включая гончего и зрителей-санаторцев, наблюдали за ним.

— Кто-то тут все-таки есть! — убежденно сказал Николай и ногой покачал колодину.

Никого. Ах, Пыж, Пыж! Неужели ты?…

Носком сапога Коля стал разваливать трухлявое дерево. И тут из его обреза, как из пушечного ствола, вымахнула большая куница. Собаки кинулись за ней. Я снял ее простым выстрелом в угон. Пыж тут же подхватил куницу и, отстраняясь от гончего, по дуге обнес ее и отдал мне в руки. В зрительных рядах зааплодировали.

Такое не забывается. Охотники меня поймут.

Не только у хулы — у доброй молвы тоже скорые ноги. Пыж сразу же прослыл мастером.

В воскресенье и нас, охотников, и собак стало больше. Когда гончие пошли по лисице, Пыж подвалил было к ним, но быстро вернулся и занялся своим делом. Лиса, видно, попалась пришлая: повела собак по прямой к Рыбинским «пропастям», и они вскоре сошли со слуха. Широко разойдясь, прислушиваясь, мы направились за ними.

Вдруг из посадок донесся лай. Теперь это был Пыж. Голос отдалялся: он кого-то гнал. Куница? Уж больно резво идет, гон, как у выжлецов… Я бросился за Пыжом. Как потом оказалось, все мы, не зная, кто из нас ближе к собаке, кинулись за ней.

Я бежал краем сосновой посадки, густым зеленым одеялом застлавшей песчаные бугры. Гон был на том же расстоянии — Пыж уходил с такой же скоростью. В открывшейся просеке далеко мелькнула фигура: кто-то спешил за лайкой. Азарт преследования охватил меня. Шло состязание — кто раньше подбудет к собаке. Неважно, что куница, кто бы ни убил ее, шла в погашение лицензии — мне хотелось, чтобы выстрел был мой! Это нужно было для Пыжа: точку в его работе должен поставить хозяин! Теперь я был уверен, что это куница: в молодой посадке ей было трудно спрятаться, Пыж не давал ей оторваться и затаиться. Куница шла поверху, Пыж гнался внизу. С бугра мне открылась далеко уходящая густая зеленая щетина — целое море посадок! Откуда-то из их глубины доносился все такой же далекий, «ходовой» лай Пыжа. Когда, наконец, куница остановится, когда Пыж остановит ее?! У меня не хватало дыхания, темнело в глазах. Километра два я бежал по песку в тяжелых сапогах, с ружьем…

Но вот, кажется, лай стал исходить из одного места. Может, задуплилась? Тогда все пропало: деревьев здесь, в одном из самых старых культурных лесных хозяйств России, из-за этого не рубят… Ближе, ближе, совсем близко лай!

Посадка обрывалась. Дальше шел осинник, толстые дубы и сосны, редкие березы. Задавливая дыхание, я осторожно выглянул из-за угла посадки. Пыж лаял под молодой, раза в два выше посадки сосной. По направлению его взгляда я осмотрел сосну и увидел куницу. Она лежала калачиком в «ведьминой метле», темном сгустке хвои. Близко за сосной деревьев не было. Чтобы уйти в старые дубы, нужно было несколько прыжков сделать по земле. Вися на хвосте, Пыж не дал кунице их сделать.

Дальше все стало просто. Менее всего интересен в такой охоте сам выстрел. Куница выпала из «ведьминой метлы» и свалилась на Пыжа. Он поймал ее на лету и, распаленный долгой погоней, так сжал челюсти, что, мне показалось, я слышал, как хрустнул ее череп.

Это был единственный случай такого обращения с добычей. Будучи во всем редкостно деликатным, Пыж никогда не мял дичь. На охоте его деликатность была порой излишней. Я пережил однажды несколько неприятных минут, когда раненная на земле, пытавшаяся взвершиться куница была поймана, «вежливо» придушена Пыжом, а потом спустя время ожила и начала ворочаться в рюкзаке, толкать в спину.

Пыж искал и, случалось, поднимал русаков, отдавая «по зрячему» тонкий, захлебывающийся, «заячий» голос. Подбывали гончие, и Пыж, когда в дело вступали «профессионалы», возвращался. Но в Карелии, где мы охотились одни, он молча тропил поднявшегося беляка, и заяц шел, пока Пыж не добирал его и не начинал гнать с голосом. Он шел по кабану, принимался гнать лосей и косуль — я пресекал эти его попытки, чтобы не потерять помощника по перу и кунице. У него было врожденное обожание леса и неприятие открытых пространств: явная гримаса разочарования была видна на его физиономии, когда мы, будучи в воронежских краях, выходили на опушку бора и нам предстоял путь по пашне. Он долго стоял на высоком краю межевой канавы в надежде, что я одумаюсь и вернусь в сосны, потом бежал вдоль поля и, отчаявшись, соступал в пашню и скучно трусил бороздой.