— Прошу войти!

Дядька обрадованно кивнул и заторопился к полуоткрытой двери. Ковпак приподнялся ему навстречу, с минуту всматривался в лицо, что-то припоминая. Пригласил радушно:

— Да вы садитесь, ногам и без того работы хватает.

— Ваша правда, спасибо… — Гость осторожно опустился в глубину большого кожаного кресла напротив письменного стола.

Почему-то он до сих пор так и не поднял глаз на генерала. На посетителе — гуцулка, или кептар, то есть меховая безрукавка, богато расшитая цветными нитками, удивительно нарядная. В руках крысаня с твердыми полями, украшенная яркой лентой и не менее ярким петушиным пером. Голову обнажил еще в дверях, как и полагается по крестьянской воспитанности и уважительности.

— Что, Сидор Артемьевич, меня уж и не узнать?

— Узнать? — Ковпак поднял бровь. — А мы знались раньше? Погоди-ка, мил-человек… — Взгляд Деда затуманило отдаленное воспоминание… Карпаты. Истекает кровью партизанское войско, в одиннадцатый раз загнанное в фашистское кольцо. Каратели наступают остервенело. Все горные тропы, дороги, пути перекрыты. Надвигается голод. Люди измотаны смертельно. Без проводника — Ковпаку и Рудневу это ясно как день божий — двигаться дальше означает идти навстречу смерти. Разведчики привели такого, разыскали. Вот он многие годы спустя и сидит сейчас перед Ковпаком. Улыбается… А тогда?

— …Ты кто? — Страшно исхудалый, почерневший от недосыпания и адского напряжения этих дней, Ковпак был грозен на вид. Вопрос прозвучал как выстрел.

— Здешний учитель, — поспешно отозвался верховинец.

В глаза ему, в самую душу, казалось, вглядывался тогда Ковпак. От разведчиков он знал уже, что задержанный, точно, учитель, но от них же знал о нем еще кое-что. Ковпак смотрел и молчал. А учитель читал в этом молчании то, что было в нем на самом деле: печаль, удивление, укор и… сочувствие. Ибо кому, как не умудренному жизнью старику, было знать лучше всех, в чем беда учителя, волею войны стоящего сейчас перед советским генералом и коммунистом и, конечно, неспособного еще уразуметь, почему грустит генерал, в чем укоряет учителя. А Ковпак видел перед собой еще одного из многих уже виденных им на Западной Украине местных интеллигентов, угодивших в тенета националистов из банды Бандеры и зараженных ими слепой ненавистью ко всему советскому. Зараза была нешуточной, ибо в ней таилось столько ужасающей беды для обманутых людей, Ковпак, отлично все это понимавший, смотрел на задержанного и думал, как открыть глаза этому зрячему слепцу, как выгрести из его головы чудовищный сор фашистско-националистических бредней и вложить взамен правду — ту самую, которую больше всего боялись и гитлеровцы, и их прихвостни-бандеровцы.

Правда! Ею изо дня в день стал дышать учитель, оставленный в отряде. Его никто не обрабатывал — ни к чему и некому было этим заниматься. Все получалось само собой. Просто жил человек среди Рудневых и Ковпаков, какими являлись, по сути, все бойцы партизанского войска, смотрел, слушал, вдумывался, размышлял, делал выводы. Видел, как воюют партизаны, и убеждался, что они — настоящие люди, не знающие страха в бою, что это бесстрашие не отчаяние фанатизма, не бесшабашность тех, кому все равно терять нечего, — оно норма их жизни, потому что иначе они не победят, а победить они должны во что бы то ни стало, потому что, как вскоре понял учитель, их победа над Гитлером столь же неизбежна, как день неизбежно сменяет ночь.

Он видел партизан в общении друг с другом и начинал понимать, почему они ближе один другому, чем кровные братья. С учителем эти люди держались просто и человечно, никак и ничем его не выделяя, словно он был одним из них, и это явилось для него настоящим откровением. Он ежеминутно сравнивал то, что видел собственными глазами, с тем, что слышал раньше из чужих уст, и осознал в конце концов, каким одураченным, оболваненным слепцом, запутавшимся в бандеровской брехне, жил он до сих пор, принимая врагов за друзей, а друзей за врагов. И только сейчас он прозрел, все увидел и понял.

Когда наступил тот день — а пришел он удивительно быстро, такая уж была пора, когда все решалось часами, — учитель решительно сделал окончательный выбор и явился к Ковпаку. Поклонился уважительно, глянул суровому старику прямо в глаза и твердо заявил:

— Если верите мне, я ваше войско выведу…

Ковпак, как и при первой встрече, долго смотрел немигающим взором в глаза верховинцу и прочитал в них то же самое, что только что слышал: правду. И старик молвил, будто утверждая этого учителя в правах человека:

— Добро, давай!

Учитель вывел партизан. А когда все было позади, Ковпак послал за проводником своего связного.

— Спасибо, товарищ! — сказал Дед и впервые пожал учителю руку.

— …Вот я, Сидор Артемьевич, и пришел к вам сегодня, чтобы сказать спасибо. За все спасибо. За то, что не дали мне тогда ослепнуть, что из ямы вытащили. Так вот, батько, спасибо вам за все! — И учитель низко поклонился, как сын отцу…

Ковпак ни одним движением не останавливал его. Верховинец тряхнул головой, словно отгоняя кошмар прошлого:

— Везучий я, батько, видно, счастливчик! Сами судите, ведь дважды родился! Умер тогда оуновец Стефан Ярко… А родился советский человек, правда!

— Вон ты какой! — улыбнулся Ковпак, покачав высоколобой головой. — Самокритично у тебя выходит. Что ж, правильные слова говоришь, товарищ Ярко! Рад за тебя. — Он шагнул к посетителю, пожал ему руку. — А насчет спасиба твоего мне, то ты, брат, малость ошибаешься. Это хлопцам нашим спасибо говорить надо. За все! И за тебя тоже. А я — что ж, я как все… Ни больше, ни меньше. Как ты сказал — просто советский человек. Вот так, друг Стефан!

Они замолчали, думая, наверное, в эту минуту об одном и том же, оба растроганные и чуть смущенные этим наплывом чувств.

— Будь здоров, учитель! — Их руки встретились в крепком пожатии. — Спасибо, что вспомнил. Милости просим в Киев еще не раз!

— Вам спасибо, батьку!

Дверь за верховинцем закрылась без стука, неслышно, а спустя минуту в кабинет вбежала секретарь и растерянно проговорила:

— Сидор Артемьевич, такое дело, понимаете… Гуцул этот ваш, чудак, уходя, здоровенную банку с медом оставил. Пусть, говорит, батько испробует карпатского целебного. Я ему — не положено, дескать, никаких приношений принимать. А он: знаю, мол, но батько все понимает и нас, верховинцев, не обидит.

— Ко мне его! — быстро сказал Ковпак, укоризненно и одновременно добродушно покачав головой.

Наташка исчезла и вскоре вернулась — одна…

— Как в воду канул!

— Ну и Стефан! Ладно, Наташа, человек от души нам, ну и мы от души, верно? А мед, дочка, давай прямиком передадим дому престарелых, что в Святошине, а? Там он в самый раз будет…

В тот день сговорился прийти к Сидору Артемьевичу Платон Никитич Воронько. Очередные хлопоты по партизанским делам делали этот визит совершенно необходимым. И получилось так, что его появление в кабинете почти совпало с уходом от Ковпака учителя. Поздоровавшись, поэт спросил:

— Гуцула я вот только что встретил. Не от вас ли он? Может, что просил, а?

— Да нет, не просил. Просто зашел спасибо сказать.

— Вон оно что! — Воронько задумался, потом сказал: — Гуцулы… Ох, мать честная… Мы бы тогда в горах без них погибли… Выручили крепко. Спасибо им!

— Вот то-то и оно… — Ковпак потеребил уже совершенно снежно-белый клинышек бородки, потом спросил с укором: — А ты чего ж, хитрец, молчишь? Думаешь, Ковпак стар и потому забыл, что на Украине стало еще одним лауреатом больше и этот самый лауреат носит фамилию Воронько!

Поэт покраснел и смущенно пробормотал:

— Спасибо, батько, спасибо! — Они крепко обнялись: сильно уже постаревший Дед и молодой еще, плечистый, крепко сбитый человек.

— Ладно, ладно, скромник! Все вы, как я погляжу, народ хваткий: пером орудуете не хуже, чем автоматом! Прими мои поздравления, Платон, и совет добрый — носа не задирать!

Воронько знал, кого имел в виду Сидор Артемьевич под «хватким народом»: после войны за перо взялись многие ковпаковцы; по примеру своего командира, уже в сорок пятом выпустившего «От Путивля до Карпат», книги написали Вершигора, Коробов, Андросов, Базыма, Бережной, Бакрадзе, Войцехович, Тутученко…