Так еще в 1925 году Ковпак взял в свои твердые руки управление новосозданным колхозом, одним из первых на Павлоградщине. Служба его в Красной Армии продолжалась, и никто от обязанностей военкома освобождать Сидора Артемьевича не собирался. Совмещение двух должностей, военной и сугубо мирной, в лице одного человека было глубоко символично, ибо, действительно, до конца дней своих был Сидор Артемьевич Ковпак и строителем нового мира, и его солдатом.

Уставал смертельно, и голова порой трещала от забот. Да и здоровье, казалось, железное, пошатнулось: все чаще нестерпимо болели ноги от заработанного еще в окопах Юго-Западного фронта ревматизма.

Колхозом руководил основательно, по-хозяйски, с оглядкой, мужицким расчетом и твердым сознанием главного: дай положенное государству, но и себя, то есть колхоз, не обдели — тому же государству это ни к чему.

Но с какими только сторонами жизни не приходилось сталкиваться, с какими проблемами, и всегда находить решение единственное и правильное.

Как-то уже много позже его вызвали в окружком партии.

— Срочно давай в Вербки!

— Что случилось?

— Да вот, понимаешь, Васильченко, предсельсовета, начудил там…

— Ну?!

— Самовольно велел колокола с церкви снимать, а ее саму под клуб передать. Собственноручно один колокол успел убрать, а там люди подоспели — не дали. Заваруха пошла. Васильченко, к счастью, сообразил запереться в церкви. Сгоряча, знаешь, могут и того — растерзать… Так что скачи в Вербки и выручай Лариона. Возьми милиционера на подмогу.

— Это лишнее. Шуму поднимем…

— Тебе виднее.

Военкомовский конек, запряженный в бричку, живо домчал Сидора Артемьевича к месту. Небольшую чистенькую церквушку окружала густая толпа. Ковпак — в нее, протолкался к попу. Батюшка, судя по тому, насколько были возбуждены прихожане, времени даром не терял. Кое-кто уже размахивал в общем-то вполне мирными предметами, вроде ухватов, оглобель, жердей, вил, которые, однако, сейчас вполне могли стать орудиями самосуда и кровавой расправы.

Завидев Ковпака, толпа поутихла.

— Доброго здоровья, люди!

В ответ тягостное молчание. Плохо дело, если с ним не хотят здороваться. Постарался поп. Ковпак повторил приветствие:

— Доброго здоровья, люди! Неужто не слышите? Или вы и со мною в ссоре? И почему это все село здесь? Беда какая стряслась, что ли?

Искренность и удивление — вот все, что слышалось в Ковпаковом голосе, не более. И потому, наверное, после некоторой паузы все же послышались голоса, хоть и одинокие:

— Дай бог здоровья!

— Спасибо! — Ковпак подхватил эту тонкую еще, слабенькую ниточку контакта с обозленной толпой и теперь крепко держался за нее:

— А все же, может, и мне можно узнать, что за беда собрала вас, а, люди?

— Вот то-то и оно, что беда! — с вызовом подал голос кто-то из толпы.

— Да какая же? — Обвел глазами толпу Ковпак. — Не пойму я, ей-богу! — Он улыбнулся и пожал плечами. — Пожар, что ли? Так ведь не горит вроде!

— Это у тебя не горит, а у нас, видишь, загорелось!

— У кого — «у нас»?

— У православных! — все тот же голос, с вызовом.

— Ну ладно, у православных, — кивнул Ковпак. — Так что же у православных загорелось все-таки?

— Нежто не знаешь? Ты же власть! Сами небось и велели Лариону колокола снимать с храма божьего!

— Колокола?! — Ковпак, точно крайне удивленный и озадаченный, остановил взгляд на говорившем — лохматом мужике с недобро блестевшими глазами. — Колокола? — Теперь уже он обвел глазами всю толпу, словно приглашая ее присоединиться к его непониманию. — Зачем Лариону колокола? Вот уж чего не пойму…

— А понимать нечего! — Все тот же, лохматый. — Всё коммунисты мутят.

Его поддержали из толпы, не показываясь.

— Безбожники!

— Известно — антихристы!

— Им закон божий не указ!

— И Ларион такой же! Проучить его, богохульника!

Ковпак понимал, что не нужно останавливать этих выкриков, пусть толпа разрядится, а тогда наступит его, Ковпака, очередь. И он молчал. Долго, терпеливо. Озадаченные этим молчанием, люди постепенно остывали. Наконец воцарилась напряженная, выжидательная тишина. Этого и нужно было Сидору Артемьевичу:

— Вас я послушал, граждане. Теперь, люди добрые, меня прошу послушать. Так вот что я скажу: вижу, обидели верующих. Это негоже. Потому что Советская власть — это рабоче-крестьянская власть. Как же она может крестьянина обидеть? Не может! Но вас все же обидели, если не Советская власть, то кто же? Выходит, сам ваш Васильченко, так? Власть ему такого не могла велеть, стало быть, и вы не велели. Выходит, что сам он это глупое дело затеял. А раз так, значит, закон советский Ларион нарушил самовольством своим. За это его Советская власть по головке не погладит… Верно говорю, люди?

— Так-то оно верно, а только проучить богохульника надо! — не унимались злые голоса.

— Следует! — подхватил военком. — И проучим! А как же! Но не мы с вами, люди, а тот же закон, что Ларион нарушил. Разве неправду говорю?

— Правду, Сидор Артемьевич! Под суд его, подлеца!

— И я говорю — под суд! Вот сейчас его и свезем к прокурору да свяжем для порядка!

Спустя минуту подавленного, изрядно пережившего Васильченко вывели на улицу и усадили в бричку, предварительно действительно связав ему руки. Выиграла Ковпакова «стратегия»! Жизнь честного, но чересчур горячего и опрометчивого человека была спасена.

Ковпак на этом дело не оставил. Он убедил вербковчан, что решение снять колокола и закрыть церковь Илларион Васильченко — заслуженный красный партизан, добрый, хороший работник, всегда стоявший за правду, — принял без злого умысла. Промашка его, что не посоветовался с народом, начиная такое дело. Клуб, конечно, нужен, но обижать верующих никому не дозволено. Кончилось тем, что по совету военкома вербковчане просили павлоградского прокурора дело против председателя их сельсовета прекратить, а самого его с миром отпустить. Крестьянам пошли навстречу, но головомойку в окружкоме партии Васильченко задали. Илларион вернулся к своим обязанностям и выполнял их так, что людям никогда уже не приходилось ни в чем обижаться на председателя.

История с Илларионом Васильченко еще раз утвердила Ковпака в давно принятой им для себя святой истине: против народа не смей никто, ни в чем, никогда! Посмеешь — пеняй на себя!

Ко времени своего председательства в Вербках Сидор Артемьевич наконец женился, хотя и поздновато — на тридцать седьмом году. Брак Ковпака оказался удачным, правда, характер у Екатерины Ефимовны был крутым, и бывало между ними за долгую семейную жизнь всякое. Но ведь не случайно и поговорка сложена, что жизнь прожить — не поле перейти.

Между прочим, именно женитьба заставила Сидора Артемьевича расстаться с одним своим пристрастием, в чем признался он нескольким друзьям лишь на склоне лет, когда заглянул ему в глаза уже девятый десяток, а Екатерины Ефимовны уже не было в живых. Зашла речь о театре, и вдруг, оживившись, как это часто бывает со много прожившими людьми, когда вспоминают они молодость, Сидор Артемьевич признался, что когда-то и его неудержимо влекло на сцену! Описать изумление присутствующих невозможно, а Ковпак со свойственным ему юмором рассказал им такую историю, что ее счел возможным опубликовать на своих страницах журнал «Перець».

Если в нескольких словах, то история сводится к следующему. Был такой период в жизни Ковпака, когда он немногие, правда, свободные вечера отдавал занятиям в театральном кружке местного клуба, бывшего, как это водилось в двадцатые годы, центром всей культурной жизни молодежи. С репертуаром было плохо, и для своего первого спектакля кружковцы взяли случайно попавшуюся пьеску — какой-то довольно легкомысленный водевиль. Сидору выпала роль… гуляки-юбочника. Как уже не раз говорилось выше, Ковпак ничего не умел делать наполовину. Роль он исполнил с таким азартом, с таким блеском, что снискал на премьере бурные аплодисменты всего зала. Не хлопал ему, а, наоборот, мрачнел с каждой минутой один-единственный зритель — молодая жена Катя.