— Але чому ж загальни жинки? — допытывался он. — Жинки муси раздельны буть.
Клевета полувековой давности об общности жён в нашей стране.
И вопрос задавался через пять минут после того, как тот же Кэйвун со вкусом рассказывал, “каки смачны дивчины танцуют гоу-гоу в ночном баре на Сен-Катрин”.
— Але чому ж вовки на вулицях у Кыйиви?
— Грешно вам, мистер Кэйвун. Вы ж видели фото на выставке в Советском павильоне. Какие волки в Киеве? Большой город, современный, нарядный, первоклассные заводы…
— Так мы ж знаемо, что ни заводы будують вам японци.
— Мистер Кэйвун, побойтесь бога! Спутники тоже “будують японци”? Так почему же у них своих космонавтов нет ещё?
— Да, спутник, це дило! — Кэйвун восхищённо цокал языком.
Англо-канадец в спор не ввязывался. Пил сосредоточенно и хмуро. Отвечал только на прямые вопросы. Не без труда я вытянул от него, что он озабочен семейными делами. Жена больная, весь заработок уходит на лечение, доктора — сущие грабители. Первый осмотр — 16 долларов, да ещё больница посуточно, сиделки посуточно, каждая консультация в счёте. Детей двое — погодки-подростки, четырнадцати и пятнадцати. Кем хотят быть? Один учиться хочет на инженера, другой не хочет учиться, бизнесом займётся. Что лучше? Все равно, как получится. Пожалуй, Джереми не одобрял того сына, который лез в инженеры. Учиться надо четыре года, плата 1800 долларов за год, с общежитием и питанием — четыре тысячи. И ещё неведомо, взойдут ли эти затраты урожаем. Работу найдёшь не сразу; неизвестно, выгодную ли. Места на улице не валяются. Право же, в бизнесе риска меньше. Купил долю в магазинчике — вот тебе и доход. Странно было слушать подобные расчёты.
— Эта древняя картина — наш шанс, — вмешался украинец. С Джереми он говорил по-английски. Тут уж я передаю его речь литературным языком.
— Картина — его шанс. — Джереми кивнул на меня. — Наш с тобой шанс — похититель. Но где? У тебя есть хотя бы малейшая идея?
— Он нам поможет! — воскликнул Кэйвун с энтузиазмом. — Ты поможешь, хлопчику?
Собственно говоря, я не обязан был помогать в розысках преступника. Моё дело было найти картину. Но обнаружил я её слишком быстро, вроде ещё не отработал командировку. А практически я начал помогать сразу же, потому что ещё в запаснике Кэйвун спросил, не пахнет ли тут вором.
Пахло креозотом. Запах был сильнее всего у этого ящика.
Естественно, подозрение пало на плотника, который заколачивал ящик. Но это оказался подслеповатый старик, который ничего не понимал в картинах, получал зашитые рулоны. А зашивала их мисс такая-то в присутствии мисс такой-то, которая в присутствии директора павильона выдавала картины по описи. Картина должна была пройти через добрый десяток рук. Кто и когда засунул в рулон полотно из Эрмитажа, ясности не было.
Я бы лично допросил получателя. Я-то сам с подозрением относился к этому миллионеру. Не он ли оплатил всю эту доставку не по адресу? Но мои инспекторы с возмущением протестовали. Такого человека задевать они не смели.
Оставалось предположение, что похитители собирались вынуть картину в дороге или же где-то в Огайо, даже на вилле коллекционера.
Тем самым под подозрение попадал огромный круг людей. Разобраться было все труднее.
Чем я мог помочь? Я предложил осмотреть шкафчики с одеждой сотрудников павильона. Все-таки начинать должен был кто-то свой.
Запах креозота ощущался всего заметнее в шкафчике номер 34. Принадлежал он некоему Вилли Камереру — германо-канадцу, одному из ночных сторожей.
Джереми сам поехал на квартиру к этому Камереру, но не застал. Вилли уехал на уик-энд и должен был вернуться только в понедельник. Но в понедельник он на работу не вышел.
Ниточка?
Но попробуй найти в Канаде этого Билла, чья одежда пахнет креозотом. Сначала ещё поймать его следовало.
Тут мой нос никак не мог помочь. Шансы Джереми падали. Лицо его становилось все длиннее и унылее. Впереди вырисовывалось не повышение и премии, а выговор за упущение. Оказалось, что Джереми отвечал за охрану… а тут ещё упустил возможного преступника.
Так мог ли я отказать, когда Джереми пришёл ко мне в гостиницу с просьбой:
— Парень, будь другом. Этого Билла видели в Смитсфилде. Недалеко, миль двести отсюда. Поедем, я сам тебя свезу. От тебя ничто не укроется.
Двести миль туда, двести миль обратно на хорошей машине — это же приятная прогулка. Страну мне хотелось посмотреть. Пока что я крутился только на улицах Монреаля. Но один город — это ещё не страна, а выставка — тем более.
Забастовка все ещё продолжалась, и Джереми сам сел за руль. У него была “паризьен”, пятиместная, практически даже семиместная плоская машина — целый салон, совершенно ненужный для служебных поездок. Но в Монреале таких машин большинство. У всех семей семейные лимузины, хотя ставить их негде. Вдоль всех улиц таблички: “Но паркинг!”, “Но паркинг!” (“Стоянка запрещена!”). Возле домов грозные предупреждения: “Машины, поставленные без разрешения, будут отгоняться”. Платная стоянка в центре города не дешевле обеда в ресторане. Я спросил, почему же делаются только громоздкие машины. Отвечают: заводу выгоднее. Но ведь на улицах тесно. Отвечают: “Заводу нет дела до улиц”. Опять знакомый мотив: “Живите на собственный риск. Наше дело — продать машину, ваше дело — найти стоянку. Наше дело — продать оружие, ваше дело — не попасть на скамью подсудимых”.
Выехали мы по восхищавшей меня бетонной астре, развернулись над путями, пролетели несколько плотин и мостов. Затем потянулась; озерно-луговая страна с одиночными фермами. Пожалуй, она была похожа на нашу Калининскую или Новгородскую область: много озёр, много лугов, мелколесье. Выше я говорил, что Германия представляется мне темно-серой, а Канада — кричаще пёстрой. Но это расцветка городов, а природа везде одинаково зелёная.
И ещё бросалось в глаза собственничество. Лужайки, но огорожены проволокой. За проволокой десятка полтора бычков, травка, а войти нельзя. Придорожный щит извещает: “120 миль до места для пикников”. Только через 120 миль можно выйти на коммунальную травку. А раньше нельзя — травка собственная.
Вот развлекался я чтением щитов, размышлял о сходстве и несходстве их мира и нашего и не очень следил, куда направляется машина. Вообще в Канаде трудно ориентироваться без карты в руках. У дорог нет названий, они нумерованные, и нумеруются в порядке постройки, так что № 2 может быть рядом с № 401. И нет километровых столбов, только указания: до поворота в город такой-то столько-то миль. Но не знал я всех этих бесконечных Эссексов, Уэстсексов, Лондонов, Нью-Лондонов и Одесс, попадавшихся нам по пути.
По-моему, мы выехали на запад, потом пересекли трижды очень крупные реки, похожие на реку Св. Лаврентия, потом повернули на юг и даже на восток ехали одно время. Но тут солнце зашло, и я перестал ориентироваться в странах света. Мой неразговорчивый спутник отказывался давать пояснения; один раз буркнул, что едем провинцией Онтарио. Мне казалось, что он не очень чётко знал дорогу. Крутил по каким-то боковым ответвлениям, раза три останавливался, кого-то расспрашивал, даже по телефону звонил.
Вечерело. На лугах колыхался туман, такой же, как и на наших лугах. Мы были в пути уже часа три, наверняка намотали больше двухсот миль. Я спрашивал, далеко ли до этого Смитсфилда, однако внятных объяснений из Джереми не выжал. В какую-то въехали мы закрытую зону. Джереми показал свои документы, и нас пропустили, открыв полосатый (и здесь он был полосатым) шлагбаум. Я спросил, не будет ли неприятностей, имею ли я право въезжать в эту зону.
— Вы с полицией, — сказал Джереми.
Каким-то образом мы оказались у моря, или это было одно из Великих озёр, очень большое озеро, если не Великое. Волны на нём шумели. Шум доносился, хотя гребней я не видел — уже стемнело к этому времени. Джереми зажёг фары, и все, кроме дороги, утонуло в черноте. Я заскучал. Не люблю ночных шоссе, где не видишь ничего, кроме фар и подфарников. Слепят глаза вспышки встречных машин, а вокруг смола и смола густой ночи. Хорошо ещё, что дорога была пустынной, впереди никого. Только за нами шли две машины, не отставая и не обгоняя. Почему не обгоняли? Джереми не гнал, вёл свою “паризьен” неторопливо. Может быть, у них ночью не разрешается обгонять? Я не спросил — уже отчаялся вытянуть объяснение.
