Когда они прибыли в док форта Святого Эльма, Тангейзер был невыразимо счастлив снова ощутить под ногами твердую землю. В небе позади нависающих над ними крошащихся останков крепости мелькали злобными желтыми всполохами выстрелы. Огромные куски кладки были отколоты от парапетов и валялись, наполовину осыпавшиеся, у подножия голой скалы, на которой была возведена восточная стена форта. Новых защитников форта приветствовали тепло, но кратко, и они тут же пошли вверх по ступенькам вслед за Айгабеллой и его братьями. На твердой земле рыцари в тяжелых доспехах двигались проворно, словно козы. Тангейзер помахал увязанными в тюк шлемом и кирасой, которые не стал надевать в лодке из боязни воды.

— Если мы собираемся лезть в драку, мне хотелось бы запаковать шкуру в большее количество стали.

— Так давай пойдем поищем себе мертвецов, — сказал Борс.

Когда они дошли до ворот, Тангейзер спросил у часового, где располагается полевой госпиталь; ему указали на небольшую церковь в северной части форта. Они прошли через боковые ворота и замерли, раскрыв рты, потому что то зрелище, что открывалось перед ними, мало кто видел. А из видевших совсем немногие уцелели, чтобы поведать о нем.

Внутренний двор крепости представлял собой усеянную воронками пустыню, где никто не осмеливался задерживаться. Треснутые и раскрошенные плиты во дворе были утыканы гранитными и железными ядрами, некоторые были настолько велики, что на них можно было сидеть, и покрыты зловещими пятнами, такими обильными, что в некоторых местах они сливались в одно, закрашивая целые части двора студенистым черным цветом. Кое-где виднелись останки надворных строений, либо разваленных пушечным огнем, либо разобранных на нужды защитников крепости. Их использовали для возведения грубого бруствера, тянувшегося зигзагом по всей открытой площади, потому что во внутреннем дворе едва ли оставался хотя бы фут, не видный теперь турецким мушкетерам.

Северно-западная стена справа от них зияла дырами, за ней был возведен второй вал из обломков самой стены, земли, кусков мебели и матрасов. На этом защитном валу сейчас никого не было, и создавалось впечатление, будто все сооружение возвел какой-то безумец, покинувший его в припадке раздражения.

С южной стороны, выходящей на захваченный равелин и главные турецкие позиции на холме Скиберрас, защитная стена едва ли вообще соответствовала названию стены, она скорее представляла собой громадную кучу мусора — больше подходящую пещерным жителям, чем современной армии, — которая была сметена в примитивный защитный вал. Пока они стояли, застыв и разинув рты, рабы, голые, похожие на призраки под покрывавшей их коркой пыли, пота и крови, звеня в лунном свете цепями, подчиняясь свисткам и ударам хлыста, передавали куски упавшей кладки из одних окровавленных рук в другие и водружали камни на прежние места в стене. Край равелина в форме римской пятерки, захваченного турками, поднимался теперь выше христианской крепости. Из-за его спасительных стен, то нарастая, то затихая, неслись мушкетные выстрелы врагов.

Но равелин просто отвлекал внимание. Основной удар в ночной атаке Мустафы был нацелен на огромную брешь в западной стенке южного бастиона. Именно там вспыхивал огонь, сверкали взрывы и шла самая напряженная битва.

Гарнизон крепости состоял приблизительно из пятисот мальтийских ополченцев (чья храбрость и стойкость ошеломляли всех, и больше всего — турок), из двухсот пятидесяти легендарных испанских tercios и примерно восьмидесяти рыцарей ордена. Половина всех воинов отбивала волну атакующих. По всему периметру крепости были устроены наблюдательные посты, чтобы не пропустить вторую атаку. Несколько пушек христиан ревели со своих ненадежных и почти уничтоженных позиций. Основная часть резерва была стянута под западную стену и защищена от стрелков с турецкого равелина наскоро сооруженным внутренним бастионом. Освобожденные рабы-христиане: преступники, мужеложцы, еретики — собирали по двору упавшие ядра, чтобы снова заряжать ими пушки. Освобожденных рабов-евреев использовали в качестве носильщиков, и они сновали взад-вперед беспорядочным потоком, укладывая раненых на плетенные из лозы носилки и перенося под толстую стену одной из построек, сосредоточенных под северной, выходящей на море стеной.

Взгляд Тангейзера блуждал, наблюдая за всей этой суматошной деятельностью. Где среди всего этого хаоса он сможет отыскать Орланду? Мальчик не владеет оружием, не отличается особенной силой — а опасность так велика. Он запросто может сгинуть, так же как все эти несчастные, в беспорядке раскиданные по двору.

— Ты знаешь Орланду, — произнес он. — Кем бы ты его назначил?

Борс нахмурился.

— «Пороховой обезьяной»? Водоносом?

Тангейзер насчитал в крепости четыре пушечные батареи. А вот и пятая, понял он, на возвышении за фортом, соединенная мостиком с северной стеной. Орланду пробыл здесь всего день.

— «Пороховой обезьяной» вряд ли. Требуется слишком много опыта и специальная выучка.

Борс с готовностью согласился с ним.

— К тому же, будучи водоносом, он окажется в самой гуще событий.

Внутри небольшой церкви горели свечи, пахло благовониями, курился целебный дым. Скамьи были вынесены, их использовали для сооружения бруствера, раненые лежали навзничь прямо на полу или сидели, сжавшись от боли, вдоль стен. Капеллан, по случаю Троицы облаченный в красное, служил мессу перед каменным алтарем, усыпанным розовыми лепестками; то, что кто-то потрудился переправить розовые лепестки в это вместилище уродства и ужаса, казалось одновременно и чудесным, и безумным. Крики боли неслись от тех, кем занимались хирурги; хирургов осталось всего двое. Они стояли перед столом в болоте свернувшейся крови, которой был залит пол церкви. Хирурги были заляпаны кровью, как мясники, а их лица были серыми от той особенной усталости, какую ощущает человек, причиняя страдания другим ради исцеления. На столе перед ними корчился человек, а между его криками слышалось ритмичное вжиканье пилящей кость пилы. Несмотря на нечеловеческое напряжение и на то, что за последние пятнадцать дней они спали не более двух часов из двенадцати, от хирургов исходила неколебимая стойкость, даже какая-то изможденная сосредоточенность, и это было самым впечатляющим и величественным зрелищем, какое когда-либо наблюдал Тангейзер. Прежде всего рыцари были госпитальерами, хранителями священного огня.

Вдохновленные спокойной величавостью хирургов или же осознав, что от крика делается только больнее, остальные пациенты лежали тихо, дожидаясь своей очереди. В притворе, уложенные рядом и завернутые в чистые белые саваны, ждали отправки под своды Святого Лоренцо пять мертвых тел рыцарей. Тангейзер надеялся, что рядом с ними найдутся и их доспехи и мечи. Рыцари относились к смерти равных себе с особенной деликатностью и, хотя это противоречило здравому смыслу, никогда не помышляли о том, чтобы передавать их доспехи простым солдатам, которые могли бы тогда служить дольше и чьи мертвые тела выбрасывали в море с гораздо меньшими церемониями. Тангейзер указал на экипировку.

— Выбирай быстро и точно. Наголенники, набедренники, сапоги. Перчатки, если подойдут.

— А ты куда? — спросил Борс.

— Собираюсь продать шерсть сегодня, чтобы получить овцу завтра. — Он развязал заплечный мешок. — Помнишь мой девиз: «Человек, у которого есть опиум, никогда не останется без друзей»?

Пока Борс выискивал под саванами доспехи, Тангейзер двинулся к алтарю. Он увидел, что хирурги уже закончили ампутировать ногу ниже колена. Они закрыли обрубок просто подвернутыми лоскутами кожи, почти не применяя прижигания, что позволило Тангейзеру привлечь к себе их внимание.

— Это новая техника, рекомендованная Парэ?[85] — поинтересовался он.

Один хирург, судя по виду главный, посмотрел на него с удивлением.

— А вы весьма хорошо информированы, сударь.