Стражники все равно не спохватились, сколько Золотинка ни гремела, ни один человек не нарушил жаркий покой улочки, вымерла белая дорога за рвом. Окинув окрестности внутренним оком, Золотинка почувствовала, однако, чье-то напряженное с оттенком враждебности присутствие. Человек этот, сколько можно было понять, улавливая дуновение чувства, прятался в городе, а не в поле… Внимание его отдавало любострастием… было там сосредоточенное, даже лихорадочное намерение. Так, сохраняя видимость спокойствия, подбирается к жертве наметивший чужой карман вор. Золотинке случалось не раз и не два, разбирая разноголосицу чувств в толпе, уловить и это… Нечто похожее.
Вор, решила она окончательно, только, наверное, неопытный. Слишком уж горячится.
Она еще постояла, ожидая, не объявиться ли кто въяве, потом вспомнила, что следует запереть замок, чтобы не делить ответственность за пропавшие из караульни портянки со всяким проходимцем. Что касается воинственных украшений на воротах, то Золотинка оставила все как есть и оправилась по дороге спорой ловкой походкой, в которой не было уже ничего от прежних беззаботных дурачеств — взгляд в спину словно бы подгонял ее.
Поднявшись на взгорок, она решилась оглянуться — и точно, оборванец преследовал ее, поотстав. Захваченный врасплох, несмотря на разделявшее их расстояние в сто или двести шагов, он не успел скрыться — негде было прятаться среди открытых пустырей с редкими пыльными кустами; запнулся как будто и двинулся себе вразвалочку, посвистывая, очевидно, и поглядывая в небеса. Бродягу, во всяком случае, не занимала ни караульня, ни развешенное на воротах богатство — немалое по рыночным ценам, нездоровый интерес его ограничивался Золотинкой.
Она медленно пошла под уклон, соображая, как быть. Остановиться, чтобы глянуть наглецу в глаза? Ускорить, напротив, шаг, бежать, пока он отстал за извивом дороги? Настырный проходимец, пожалуй, мог испортить день и уже отравил тот блаженный полусон чувств, то мечтательное, наяву забытье, которое было где-то близко, обещая пророческое прозрение и, может быть, кто знает? чудесную связь с чувствами и ощущениями Юлия через сотни верст в Толпень. Это и было самое скверное, что навязчивый бездельник, каковы бы ни были его намерения, (может быть, вполне невинные) разрушал покой, то внутреннее согласие ощущений, которое необходимо для прозрения. Золотинка знала по опыту, как трудно сосредоточиться, войти в нужный настрой и как легко сбиться на всяком досадном пустяке. Оберегая себя от злости и раздражительности, которые не оставили бы места для иных, тонких и ускользающих ощущений, она отказалась от мысли дождаться преследователя, чтобы покончить с недоразумением какой-нибудь резкой грубостью, но точно так же не решалась она бежать, что означало бы то же бесплодное беспокойство только с другого конца.
Оставалось одно — не замечать преследователя в расчете, что все образуется как-нибудь само собой, что проходимец рано или поздно отстанет и потеряется. Версты через две дорога поворачивала к северу, карабкаясь на зеленые склоны гор, а Золотинка знала там укромную тропку на юг к морю, в дикие кручи и заросли, где нечего было искать ни людям, ни овцам, где отродясь никого не бывало, кроме одиноких мечтателей и разбойников. Здесь она рассчитывала затеряться.
Бродяга осторожничал — изредка оборачиваясь, Золотинка не примечала его воочию, но, не имея достаточно самообладания, чтобы вовсе не обращать внимания на докуку, она осматривалась внутренним оком и каждый раз чуяла где-то близко горячий охотничий гон; частые повороты дороги, корявая растительность по обочинам и камни давали богатые возможности для игры в прятки.
Оглянувшись на росстани последний раз, Золотинка прыгнула вместе с едва приметной тропкой вниз и, сбежавши по каменистому склону, оказалась в заветных дебрях, где и сама путалась, что уж говорить о чужаке. Потеряв дичь, бродяга потерялся — отчаянно недоумевал где-то там, на дороге.
Золотинка успокоилась, скоро она услышала томительный рокот прибоя, сняла плащ и личину, которую трудно было носить по жаре, потом подоткнула подол за пояс, чтобы не порвать шелк, прыгая по камням и кручам. Теперь она часто останавливалась и озиралась, пытаясь узнать место, где четыре года назад лежала в жесткой траве и, раскинув руки, бредила наяву будущим. Малый распадок этот однако трудно было сыскать, хотя в памяти всплывали забытые, казалось, подробности.
Однообразные нагромождения скал, куцые, покалеченные ветрами сосны и можжевеловые чащи манили скорой отгадкой и опять обманывали. Золотинка плутала, в недоумении возвращаясь назад, чтобы взобраться на какую возвышенность и оглядеться. И наконец с досадой в душе принуждена была отказаться от надежды найти то, что потеряно было в пучине прошлого, по-видимому, безвозвратно. Она живо сбежала с поросшего дроком косогора в открытую на море ложбину и тогда… узнала этот клочок земли между камнями.
Здесь ничего не изменилось, словно бы здесь за четыре или сколько? послушайте, за три с половиной года не бывало живого человека. И эта щербина в камне… полеглая редкая трава…
Обаяние прошлого остро и сладко охватило Золотинку. Чудилось, что три наполненных страстями года выпали из времени, оказавшись игрой воображения. Да так это, верно, и было: сколько бы ни прошло лет, в жизни этой скалы и трав, этого кустика над обрывом к блистательному морю ничего решительно не происходило.
Священный морской простор. Золотинка сидела на краю обрыва, потом бросила плащ и легла, пытаясь сосредоточиться на далеком, вспомнить полузабытый восторг и упованья, с которых началось все то, что привело ее теперь сюда снова. Мысли блуждали, уклоняясь на впечатления сегодняшнего дня. С завистью переживала она счастливое беспамятство, которое охватило народ на площади, а то, что совсем недавно еще представлялось ей значительным и несомненным, выглядело сейчас блажью. Трудно было убедить себя в важности и благотворности одинокого чудачества, после того как какой-нибудь час назад ты пробился через восторженную, ревущую, безобразную и родную, знакомую, как море, как море же, как небо, как земля непостижимую толпу.
Она подумала, что все это ужасно глупо. Глупо, что она здесь, а Юлий там, когда хорошо вместе. Глупо молчать, когда нужно говорить. Глупо отталкивать, когда томится грудь. Глупо мечтать, когда столько жизни! И самое глупое то, что сколько ни повторяй себе глупо, через глупость не переступишь.
Все же она пыталась еще заставить себя мечтать, но это было невозможно, как невозможно заснуть, среди долгой безнадежной бессонницы, когда натруженное постелью тело и натруженные однообразием мысли сопротивляются разумным усилиям воли.
К черту! сказала себе вдруг Золотинка, вскакивая, как подпрыгивая. Без промедления взметнула она платье, собираясь раздеться, чтобы бежать к морю, и по всегдашней своей порывистости, только сейчас, закинув подол на голову, сообразила, что надо бы осмотреться. Не поворачиваясь, она окинула внутренним оком скалы и словно обожглась о жаркий задор охотника. Забытый, оставленный в небрежении проходимец был уж опять рядом. И, верно, подсматривал.
Со вздохом Золотинка спустила платье, одернула на бедрах и обернулась, не удосужившись застегнуть грудь. Глаза ее сузились. Нечего было играть в прятки.
Проходимец, очевидно, понимал это не хуже Золотинки. Не скрываясь больше, он зашуршал щебнем на круче между сосен и скатился, отчаянно размахивая руками, прямо к ногам волшебницы, где окончательно потерял равновесие и хлопнулся на колени, упершись в землю ладонями. Вряд ли это можно было назвать особенно изящным поклоном.
Оборванный одноглазый бродяга. Темное, в подсохшей коросте и давних рубцах лицо его искажала косая тряпица, что проходила, прихватив немытые патлы на лбу, через глазную впадину и заросшую недельной щетиной щеку за ухо. Мало располагающую рожу эту помечал также изломленный горбатый нос. Все было вкривь и вкось — бродяга подвернул щиколотку, когда свалился с откоса, поднявшись, он охнул и скособочился, вынужденный переставлять ногу, как ходулю.
