Золотинка неопределенно кивнула.
— Многие благополучно устроились и не бедствуют, если говорить о чисто житейской стороне дела. Цены на пигаликов, я бы сказал, стоят в Словании высоко. Еще выше, пожалуй, в Мессалонике. Знания, трудолюбие, известная, вошедшая в поговорки честность пигаликов оцениваются властителями полновесным золотом. Разумеется, я не могу этого не знать. Но я прекрасно отдаю себе отчет, что изгои — это пигалики без почвы под ногами. Здесь их почитают предателями — плевать, там… там их боятся и презирают. В общем, терпят, пока нуждаются.
— Спасибо, — еще раз сказала Золотинка. — Ваше… твое предложение тем более дорого, что я не знаю, чем за него отплатить.
Оман ждал, что она скажет, с видимой небрежностью, но сосредоточенно, если не сказать настороженно. И когда Золотинка закончила, указав, что положение ее после побега будет предельно трудным, вдвойне, может быть, опасным для спутника ее, для «тени», Оман пренебрежительно фыркнул:
— Ты волшебница.
— Это лишь прибавляет опасности.
Больше об этом не говорили. Замысел поэта состоял в том, чтобы Золотинка обратила себя в какой-нибудь «не слишком громоздкий и обременительный» предмет, который Оман бы и доставил на волю, то есть пронес бы заколдованную Золотинку через заставы. Дальнейшее представлялось ему не более трудным. Волшебных возможностей Золотинки он не знал, а она не имела ни малейшего представления, сможет ли Оман, не обладая волшебным камнем и какими-либо действительными колдовскими навыками, обратить ее из предмета в Золотинку — если уж удастся первоначальное превращение из Золотинки в предмет. И то, и другое представлялось сомнительным, и Золотинка очень осторожно, чтобы не обидеть и не расхолодить Омана, пыталась это ему втолковать.
Оман же, как обнаружилось, готов был пуститься в путь немедля, прямо сейчас, на ночь глядя. Ладно еще он не притащил с собой походное снаряжение, оставил его дома в расчете захватить по дороге, когда двинется к выходу, имея в кармане «не слишком громоздкий и не обременительный» предмет. Призывы к осмотрительности он принимал как обиду и вовсе расстроился, когда Золотинка наотрез отказалась произвести соответствующие опыты.
— Ладно, — сказал он добрый час спустя, взвинченный и раздраженный. — До завтра. И надеюсь, по крайней мере, что о нашем разговоре никто не узнает. Ни один пигалик. Понимаешь? Ни один. Впрочем, я совершенно уверен в твоей скромности.
Вызывающий тон его как будто об этом не свидетельствовал. Оман разгорячился и говорил громко, словно не видел большой беды в том, что случайные прохожие могут слышать отрывки удивительных разговоров.
По правде говоря, сдержанность Золотинки, которая заставляла Омана повышать голос, объяснялась еще и той причиной, что она рассчитывала на Тлокочана. Не то, чтобы она решилась возложить на волшебника надежду, но, во всяком случае, имела в виду выслушать и Тлокочана; прерванный появлением Омана разговор нужно было еще закончить.
Протяжные трубные звуки возвестили наступление ночи, когда Тлокочан возвратился; огни над городом, впрочем, еще не гасли.
— Зачем притащился этот бездельник? — грубовато спросил Тлокочан, мотнув большой львиной головой — если только можно представить себе сильно облысевшего льва.
Золотинка подняла брови, недоумевая.
— Неужто берется устроить тебе побег?
Золотинка еще раз подняла брови, хотя уже и не столь убедительно. Годная на любой случай жизни гримаса ни в коей мере не отражала душевного переполоха, который поднял в ней беззастенчивый Тлокочан.
— И правильно! Не говори. — Волшебник грузно бросился на диван. — Значит так. Если ты надумала обратиться в какой-нибудь малозаметный пустячок, вроде карандашика, который я вынесу в кармане на волю, а потом приделаю ему ножки, то выбрось эту дурь из головы. Никакой заколдованный предмет наши заставы не минует. Прими это без объяснений: безопасность Республики обеспечена надежно.
— Вы… хотите устроить побег? — спросила Золотинка с позабавившим Тлокочана недоверием.
Он пожал плечами:
— Ты сама должна понимать, что твое нынешнее положением нетерпимо. Не можешь же ты вечно сидеть и ждать, когда тебя уморят!
— Я понимаю, — пролепетала Золотинка.
— Конечно, я возвратился. Оставить тебя в мучительной неизвестности?.. Еще одна ночь страданий? Я возвратился, чтобы сказать сейчас же: возрадуйся, дщерь моя, узри надежду! Представляю, что ты вынесла эти дни! Спала ли ты хоть часок все эти страшные дни и ночи?
— Я спала, — призналась Золотинка не без стыда. — Но ночам я спала.
— А я не спал.
— Что вам за это будет?
— Пустяки, обо мне не думай! Представляю себе, что это был за сон! Могу представить! — не унимался Тлокочан. — И как дышит грудь, каким вольным, просветленным взором глядишь ты теперь, когда я все сказал! Сказал — и облегчил душу! Я спасу тебя, нет сомнений! О, теперь, когда я это понял, я смело могу смотреть пигаликам в глаза. Зато они не могут. Сегодня поутру я встретил судью Маралана. Жалкое зрелище! От бедняги осталась одна борода! Право, я чувствую себя виноватым, оттого что принужден таить свое счастье. Тайна, тайна и тайна прежде всего! Ты должна понимать, что народный приговор не шутка. Его нельзя отменить. Я иду на тяжкое преступление, будь что будет — я конченный пигалик.
— В случае побега, — осторожно спросила Золотинка, — вы… уйдете со мной?
— Ни в коем случае, — вскинулся Тлокочан. — Я, может быть, плохой гражданин, но не предатель. Что я буду делать у людей? Торговать тайнами пигаликов?
— Извините! — смутилась Золотинка.
Но Тлокочан расходился, и оттого, что он не добавил больше ни слова, а только пыхтел, Золотинка совсем притихла.
Не имея права разглашать предложение Омана — несмотря на проницательную догадку волшебника, — Золотинка должна была думать о том, как выстроить отношения с обоими доброжелателями. Поэт обещал заглянуть завтра, чтобы, не откладывая дела в долгий ящик, утрясти подробности побега. Волшебник же уверял, что месяц-другой в запасе у них есть и нужно хорошенько обмозговать дельце, устроить все как-нибудь «без лишнего волшебства». Тлокочан, по его словам, имел кое-какие предварительные соображения, но предпочитал держать их до поры при себе.
Положим, Золотинка не без оснований рассчитывала, что найдет в себе достаточно изворотливости, чтобы объясниться с обоими, но изворотливость мало помогала там, где нужен был окончательный выбор. Как бы там ни было, негоже было водить за нос и того, и другого, на чем-то нужно остановиться. Выбирать же приходилось между собственной пользой, здравым смыслом, которые подсказывали ей, что нужно остановиться на Тлокочане, и общим понятием о справедливости. Ясно было, что Оман пострадает меньше, чем Тлокочан, который в случае успешного побега Золотинки теряет очень много, — общественное положение свое, а, может быть, и свободу. Нельзя было не понимать разницы между положением поэта — тот радовался приключению, как собравшийся удрать с уроков мальчишка, — и положением ответственного в делах государственного управления лица — волшебника.
Надежда на скорое освобождение сказалась бессонницей, какой Золотинка не знала и после приговора. Оставшись одна, она не ложилась. Глубокой ночью в дверь постучали.
— Простите, я проходил мимо — вижу свет.
Голос принадлежал Буяну. На пороге он прижмурился от ярко сиявших ламп.
«Еще один!» — подумала Золотинка, ограничившись для начала общим, ни к чему не обязывающим соображением, хотя пробужденное воображение ее помчалось вскачь.
— Вы не спите? — продолжал Буян, отметив взглядом обыденное Золотинкино платье со шнуровкой. — Увидел свет и набрался храбрости зайти, несмотря на поздний час. — Легкомыслию Омана, беззастенчивой повадке Тлокочана уважаемый член Совета восьми противопоставил многословную обстоятельность государственного мужа. Буян глядел озабоченно, если не сказать удрученно. — Решился зайти, — повторил он в третий раз, присаживаясь к столику, где стояло выставленное еще Тлокочану угощение.
