Восемь волшебников за спиной судей — всё выдающиеся чародеи, включая и Тлокочана с его всклокоченной шевелюрой, — засветили свои волшебные камни — вспыхнуло блистательное созвездие. Прямо из купола через неприметное прежде отверстие посыпался в правую для Золотинки чашу черный песок обвинения. Хрустальный сосуд, в котором мог бы поместиться слон, а то и два, вышел из равновесия и опустился, перекосив коромысло до крайнего положения.
Черная тонкая струйка сыпалась с едва уловимым шипением, она как будто дымилась. Прозрачное дно чаши потемнело. Чародеи не опускали камни. Опали тяжелые рукава их торжественных риз на поднятых с усилием руках, и, казалось, что волшебники наполняют чашу обвинения своей злой волей, не принимая во внимание безучастно присутствующий народ. Но песок иссяк наконец, заполнив чашу едва ли не доверху, и стало понятно, что это не так: волшебники продолжали жечь огни, а черная струйка кончилась, раз или два напоследок брызнув.
Всё.
Чаша заполнилась не целиком, и теперь, когда муки ожидания кончились, это казалось благоприятным знаком. Ощущая затекшую шею, Золотинка повела взглядом… увидела она, уловила в неподвижности народа нечто ошеломительное, словно двадцатитысячная толпа ахнула и застыла, ужаснувшись содеянному.
Внезапно председатель зазвонил в колокол, призывая к порядку и тишине — среди гнетущей тишины. Он тут же спохватился, схватив язычек колокола, чтобы заглушить. И тогда, словно пробужденная, вздрогнула и загудела толпа.
Такой тяжести обвинения, как поняла вдруг Золотинка, тут никто не ждал.
Дрожащей рукой потянулась она ко лбу… и уронила руку.
Однако заседание продолжалось своим чередом. Все началось сначала: Золотинка вставала, отвечала и снова садилась. Но она была как в тумане: слушала свидетелей, тоже выходивших на арену, в каком-то нравственном оглушении, ничем уже не могла взволноваться, хотя и различала временами в странном противоречии с этой душевной сонливостью гулко стукающее в груди сердце.
Каждый случай обвинения рассматривался теперь заново, по отдельности, при всестороннем исследовании доказательств. И каждый раз судья объявлял взвешивание, измеряя на этот раз не обвинение как таковое, а доказательность обвинения. Каждый случай в отдельности теперь как бы опровергался. Волшебники зажигали камни, и можно было ожидать белый песок оправдания — при условии, что народное собрание нашло бы повод усомниться в показаниях свидетелей. Собрание не сомневалось. Двадцать тысяч пигаликов и Золотинка со страстным ожиданием задирали вверх головы… но ничего не сыпалось. Разве жалкая белесая струйка, не оправдания даже, а сердобольности, брызнет, испаряясь в воздухе еще прежде, чем достигнет вознесенной вверх совсем еще прозрачной чаши.
В перерыве Золотинке дали плащ, чтобы укрыться. Она вспомнила о голой спине, ощутила холод в остриженном затылке и забыла это. Так или иначе, темная накидка с капюшоном, который можно было надвинуть на лоб, дала ей возможность принять явившихся в караульню друзей.
— Друзья хотят вас видеть, — с не совсем понятной многозначительностью известил ее начальник стражи и добавил, как будто уже предостерегая: — Это ваши друзья.
Кислая рожица пигалика, и обычно-то не слишком веселая, — да и чему было веселиться тюремщику с таким безобразно потешным, круглым носом? — выражала добросовестные сомнения служаки, озабоченного вопросами безопасности. Так, во всяком случае, почудилось Золотинке, которая далека была от забот и тревог своей охраны. Она не поняла, что, собственно, значат странные ухватки стражника, а тот не видел надобности объясняться.
— Можно! — приоткрыв дверь в коридор, объявил он тем зычным голосом, каким общаются с толпой представители власти.
— Здра… мм… ствуйте, — запнулся на пороге совершенно неизвестный Золотинке пигалик. Он едва успел стянуть шапку и прикрыть ею рот, когда под действием мягкого толчка в спину ввалился в камеру весь целиком вместе с недожеванным приветствием — сзади подпирали.
— Здравствуйте! Простите! Вы позволите? Не помешали? — тихими скорбными голосами загомонили пигалики и пигалицы, совершенно запрудившие вход. Да и в коридоре перед камерой было уже не продохнуть. Явилось множество неведомого Золотинке народу — «друзья». В лучшем случае они здоровались, а часто не решались даже на это, и, несмотря на давку в дверях, держались очень застенчиво. То есть, они и толкаться ухитрялись с покаянным видом, кашляли в шляпу, вздыхали и вообще смотрели затравленными, несчастными глазами. Так что Золотинка, с недоумением взирая на это нашествие, едва удержалась от вопроса: что с вами?
Одни протискивались в камеру, другие чувствовали необходимость уступить место товарищам и потому, не переставая вздыхать, начинали пробираться к выходу, ибо за порогом, в просторном мраморном коридоре, маялись не мерянные полчища Золотинкиных друзей. Так образовался пристойный медлительный круговорот: теснились у стен, истово прижимая к груди шапку, и понемногу выбирались обратно, у порога уже с самым постным выражением на лице, возвращая головной убор на его законное место.
Все это сильно смахивало на похороны, на прощание близких с телом покойного. Но если не трудно было догадаться, кто здесь покойник-покойница, то оставались все же известные недоумения относительно «близких».
Золотинка не решалась спрашивать, зачем пришли эти «друзья», опасаясь получить напрашивающийся сам собой ответ. Однако вопросов все же нельзя было избежать, и она обрадовалась Буяну, как родному.
— Кто эти пигалики? — прошептала она, когда, комкая на груди ярко-желтую шляпу, Буян приблизился к ней, чтобы поклониться.
Добрый ее знакомец имел то самое похоронное выражение в лице, какое приобретали, переступая порог, пигалики и пигалицы всех возрастов.
— Простите? — запнулся Буян со скорбным взлетом бровей. — Кого, собственно, вы имеете в виду? — Член Совета восьми произнес это так, будто он не различал притихшие толпы, будто «все эти пигалики» существовали в Золотинкином воображении. Она должна была оглянуться.
Буян поймал взгляд.
— Это? — понизил он голос, отчего присутствующим пришлось затаить дыхание — они плохо слышали. — Это Чупрун, выдающийся математик.
— С носом и борода лопатой? — сбилась Золотинка, не понимая уже, о чем они говорят.
— С носом — пекарь, — поправил Буян, стараясь придать голосу как можно больше уважительности. Пекарь, похоже, уловил, что нос его так или иначе задет. — Дважды занимал выборные должности в городском совете Ямгор, это Гаоян. А борода лопатой — Шиман.
— Но кто они?
— Вообще, все вместе, в целом? — переспросил Буян, искренне недоумевая.
— Ну да, да! — теряла терпение Золотинка.
Буян задумался, терзая шляпу.
— Широко образованные… мм… — промямлил он, — в высшей степени достойные… мм… преданные своему делу и отечеству… любознательные… мм… достойные, достойные пигалики.
— Что они здесь делают, достойные пигалики? — сказала Золотинка, и голос ее казался кощунственным криком среди благоговейной тишины похорон.
Буян разве не отшатнулся. Сглотнув, с выражением боли на своем глазастом лице он прижал шляпу к животу.
— Зачем они пришли? — понеслась Золотинка, чувствуя, что сорвалась с цепи и уж не удержаться. — Зачем они здесь? Что им надо? — Она тряхнула обезображенной головой, скидывая капюшон.
— Нам уйти? — переполошились пигалики. Наиболее догадливые и дальновидные из них пятились, не задавая вопросов, к двери.
Золотинка сверкала глазами и разевала рот, затягивая-перетягивая спутанный, спустившийся с плеч плащ, словно без этого предварительного действия — не перевязавшись накрепко, не могла ринуться на своих друзей с кулаками, чтобы вытолкать их вон. А те шарахнулись уже всем стадом, донельзя оробевшие и несчастные.
— Простите! — блеяли они, даже в толкучке. — Мы не хотели быть навязчивыми!
Но Золотинка задыхалась и ничего не слышала, она глубоко, судорожно дышала, чтобы не расплакаться. Когда друзья ее ринулись бежать и она раскаялась в своей запальчивости, нечем было уже питать и поддерживать злость — тогда нахлынули слезы. И оттого, что приходилось кусать губы и кривить безобразные рожи, выходило нечто среднее между припадком бешенства и самыми жалостливыми рыданиями, так что обескураженные пигалики совершенно обомлели. И даже Буян отступил на шажочек-два.
