Приходили и другие посетители, кроме Омана. Накануне суда навестил узницу влиятельный член Совета восьми Буян, он рассказал кое-что о невеселых слованских делах. Юлий пропал, и тело его не найдено. Напрасно воссевший на Толпенском престоле Могут Первый, он же Рукосил-Лжевидохин, объявил за голову живого или мертвого Юлия награду. Десять тысяч червонцев, уточнил Буян, помолчав. За такие деньги можно найти, осторожно заметила Золотинка. Буян, конечно же, понял, что она имела в виду, но не сказал ничего утешительного, не стал возбуждать напрасные надежды. Так и нашли, грубовато возразил он, — чуть ли не двадцать голов. Только Могут никого не признал как Юлия. Не торопится признавать. А великая слованская государыня Золотинка, напротив, убеждена, что Юлий убит, и велела с честью похоронить его останки.

Высокопоставленный пигалик отводил взор. Золотинка запахнула полы халата на груди и так их держала, не выпуская, словно в ознобе. Яркие огни люстры заливали лоб ее и щеки белым, почти без теней, светом, сверкание золотых волос лишь усиливало эту бледность. Казалось, при одном взгляде на узницу нечто болезненное отражалось и в лице пигалика. Он торопился отвечать прежде вопроса.

— Да, Лжезолотинка на престоле — Чепчугова Зимка. Торжественно, при громадном стечение народа, она признала в дряхлом Лжевидохине подлинного слованского государя, отчича и дедича Могутов, предательски лишенных власти еще двести лет назад. Так что историческая справедливость восстановлена не без помощи Чепчуговой Зимки, — криво усмехнулся Буян. — Как ни удивительно, такая безделица, как свидетельство потрепанной, еле живой от страха слованской государыни способствовало народному успокоению. Утешительно сознавать, что ты покоряешься силе из чувства справедливости, под влиянием добросовестных уговоров, а не в виду поставленных на торговой площади виселиц. А когда Золотинка венчалась с дряхлым оборотнем, которого внесли в церковь на носилках, народ, говорят, и вовсе повеселел, полагая, что сие благочестивое действо означает преемственность власти и даже всего доброго, что связывается с недолгим правлением Юлия. Люди склоняются к мысли, что изменилось, в сущности, не так уж много.

— Рукосил домогался моей любви. Может, теперь его устраивает такая послушная Золотинка, как Зимка Чепчугова, — молвила узница, еще плотнее закутываясь. Она сделала это сообщение равнодушно, мимоходом, так, словно не очень хорошо помнила, как это вышло, что кто-то чего-то когда-то хотел и домогался.

— Я принес вам гостинец, — сказал вдруг Буян. — Бабушка пирожков напекла.

— Спасибо! — вспыхнула Золотинка.

Она тотчас же развязала чистенький узелок, в котором грудились жарко подрумяненные, крутобокие до самодовольства пирожочки, каждый на полтора укуса.

— Продолговатые с капустой, круглые с черникой — особенно хороши, — предупредил Буян.

Но кто его знает, что Буянова бабушка подразумевала под длиной и шириной. Если и был у нее честолюбивый замысел пометить как-то любимцев, врожденное чувство справедливости не позволило ей проявить последовательность: все пирожки до единого, несмотря на крошечные размеры, оказались равномерно упитаны — раздались поперек себя шире.

Они съели по пирожку, по очереди вздыхая.

— А что, неужели ж люди не осуждают эту… Золотинку за то, что она предала любимого? Так грубо, откровенно, — сказала Золотинка.

— Мы не знаем, чего это стоило Чепчуговой, — возразил Буян. — Есть свидетели: Золотинка плакала под венцом, слезы не могла унять.

— Ну, а люди что?

— Что люди? Что им до чужой совести, когда и со своей неладно. Где этот Юлий? А с Могутом, под властью великого чародея, жить.

— Много народу пострадало?

— Очень. Никто не считал, да и считать невозможно. Полесье и сейчас горит, дым застилает столицу, так что днем темнеет. На десятки верст по правому берегу Белой — черные пепелища. Страна притихла. И кажется, люди находят удовлетворение в том, что кровавая смута кончилась и утвердилась власть крепкой руки. Давеча я слышал в харчевне, что на Могута как-никак можно положиться. Крепкий мужик.

— Да он же при смерти! Лжевидохин — развалина, — не сдержала удивления Золотинка.

— Как сказать. При смерти, да не умирает. Нас еще переживет.

Конечно же, Буян обронил эти необдуманные слова ненароком, задним числом только уразумев, что в отношении одного из собеседников нечаянное пророчество имеет самый буквальный, слишком уж вероятный смысл. Он смутился, не зная, как поправиться, и этим лишь усугубил промах.

— Ничего, — утешила его Золотинка.

— Послезавтра суд.

— Да, я все знаю.

Но оказалось не все. Самой позорной и тягостной подробности Золотинка так и не узнала до последнего часа — никто не решился предупредить. А то, что сказали, ничего ей не объяснило: судебные установления требует, чтобы обвиняемый предстал перед судом в особом, нарочно назначенном наряде.

— В тюремной одежде, что ли? — не поняла Золотинка.

— Да нет, скорее мм… в судебной, — заерзал обличитель Хрун. — То есть каждой статьей Уложения о наказаниях назначен особый наряд для подсудимого. Это имеет особое мм… воспитательное значение… для суда, для суда, разумеется.

Золотинка слышала, что в случае особенно тяжких злодеяний пигалики судят преступника всем народом и что она, в частности, будет иметь двадцать тысяч судей или, вернее сказать, присяжных заседателей. Потому она не особенно удивилась несуразному как будто бы замечанию обвинителя о необходимости воспитывать суд. Золотинка еще не знала тогда, каким образом будет его воспитывать.

Шестого изока в понедельник ее разбудили спозаранку. Золотинка мучалась бессонницей, потому поднялась с тяжестью и в голове, и на сердце. И спешка была ненужная, бестолковая: едва дали поесть — Золотинка, впрочем, и сама с трудом проглотила кусок, — как повели куда-то в окружении вооруженных стражников, на чьих шапках сверкали заключенные в стеклянные шарики огни. Потом оказалось, что нужно ждать. Она томилась в какой-то тесной конуре под запором часа два, не меньше, — и снова пошли. Просторный, грубо пробитый в скалах ход со спусками, лестницами и подъемами должен был привести их, как Золотинка уже догадывалась, в зал народных собраний, расположенный почти в трех верстах от Ямгор.

Так оно и получалось по времени, но опять попали не в круглый многоярусный зал на двадцать тысяч мест, который невозможно было бы не признать сразу же, а в беломраморное помещение, где поджидали ее несколько празднично одетых пигалиц.

Стража вышла, старшая среди пигалиц, женщинка с огромными выпуклыми глазами на неправильном детском личике, этакая куколка в светло-желтом шелке и белых с голубым кружевах, велела Золотинке раздеться.

Эти крошки в разноцветных платьицах, косыночках, полосатых чулочках глядели на обнаженную Золотинку с недоверием. Они переглядывались, словно искали друг у друга поддержки перед таким величественным явлением, вызывающим и восхищение, и жалость. Стройная, изящного и крепкого сложения Золотинка с ее довольно широкими плечами и гибким станом представлялась пигалицам великаншей. Они как будто оробели от этой большой белой наготы, возмещая смущение особенной строгостью разговора.

Тюремный халат Золотинки унесли, посадили узницу на низенькую скамеечку и закутали в простыню. Теперь ее взялись стричь, и когда обстригли налысо затылок — полголовы до макушки и до ушей — остановились.

— Это не издевательство, — предупредила старшая пигалица, ожидая возражений. — Так положено.

Но Золотинка ничего и не говорила; она дрожала. Холодно, ворковали пигалицы неправдоподобно нежными, словно трепещущие крылышки, голосами. Непонятно было, как ухитрялись они вкладывать в этот щебет самые обыденные чувства: смущение, притворную беззаботность, жалость и непонятно на что обиду. Они торопились; верили они или не верили, что изуродованная стрижкой узница ни от чего так не страдает, как от холода, спешили покончить с делом.