Утром, едва продрав глаза, разбуженный теткой, которой с вечера было строго-настрого наказано меня не жалея будить, я хватал собранный узелок с едой (вареные яйца, хлеб, помидоры и бутылка компота) и, обгоняя стадо коров, несся на велике туда же – в пойму Кубани, к заливным лугам, речкам и каналам. Уже солнце стояло высоко, когда мы часам к восьми добирались до места, где уговорились рыбачить.

Как правило, это был небольшой оросительный канал метров десять в ширину и метра полтора в глубину, по которому медленно текла мутная и теплая вода.

Из него вода насосами подавалась на рисовые чеки. Его поросшие осокой края таили в себе несметное количество рыбы.

Рыбачили мы бреднем сетью с ячейкой где-то два сантиметра, шириной метра четыре и высотой метра полтора. Сеть была не плоской, а в центре имела конус – мотню. По низу бредня были прикреплены небольшие грузила, края привязывали к черенкам от лопаты, и, взявшись за эти черенки, нужно было тащить его вдоль берега. Замысел рыбалки бреднем состоит в том, что рыба, заплывая в мотню, оттуда уже выбраться не может. Рыбалка осуществляется в кедах или ботинках, поскольку дно усеяно торчащими вверх обломками тростника и проткнуть ногу – раз плюнуть.

Двое самых физически сильных ребят тащили бредень, а задача остальной шантрапы (человек пять-шесть) состояла в том, чтобы, во-первых, палками и руками бить по воде и выгонять рыбу из зарослей, а во-вторых, загонять рыбу в бредень. Эта работа была разная по сложности, и поэтому весь улов делился непропорционально.

Самым сложным было тащить бредень и потом «заводить» его на берег, то есть вытаскивать его со всем содержимым, а там, помимо рыбы, водоросли, огромные лягушки (которых, теперь-то я знаю, можно было есть), черепахи и всякий хлам типа пустых бутылок и прочее. Следующим по сложности был выгон рыбы из зарослей тростника. Здесь особой физической силы не требовалось, но это было очень неприятно – продираться сквозь осоку и, руками касаясь илистого дна, выгонять рыбу на чистую воду. Легче всего загнать рыбу в бредень. Это было фактически купание: нужно как можно шумнее плескаться, естественно, ориентируя свою активность в сторону бредня. Слаженная работа всех трех групп стала залогом успеха. Координировали работу те, кто тащил бредень, поскольку они чувствовали удары рыбы в бредень и соответственно принимали решение, заводить или еще пока нет.

Рыбалка длилась два-три часа, потом привал. Все доставали свои узелки и выкладывали припасы на общий стол. Съедание занимало полчаса, затем мы немного грелись и еще раз таскали бредень часа полтора.

Рыбы мы вылавливали много – от 20 до 30 килограммов. Это были двухкилограммовые сазаны, небольшие, на кило, щучки и разная мелочь: окуни, ерши, карпики. Иногда попадались и крупные экземпляры. Как сейчас помню сазана на 16 килограммов. Ох и намучились мы с ним! Мы его даже били кулаками, чтобы оглушить и вытащить на берег. Он был такой сильный, что тащил бредень за собой несколько метров, и мы ничего не могли поделать. Такой крупный сазан называется «короб». Мы его продали за бешеные деньги (десять рублей) у деревенского магазина, поскольку не знали, как его поделить между собой.

Вся рыбалка, естественно, сопровождалась криками и визгами, взаимными обвинениями в неумении рыбачить, переходом на личности. Всю дорогу стоял страшный мат. Считалось признаком мужественности владеть этим трехэтажным сленгом. И конечно же, на привале были наивные мальчишеские философствования и обсуждение вопросов секса. Обязательно среди старших, четырнадцатилетних пацанов, попадался такой, который заявлял, что уже неоднократно имел соответствующий опыт, и мы, разинув рот, слушали дикое вранье новоявленного сексуального гуру.

Возвращение домой занимало значительно больше времени, поскольку дорога шла в гору и мы были уставшие. Часов в пять я заваливался домой и пускал еще живую рыбу в корыто. Интересно было наблюдать за ней: как она плавает, раскрывает рот, дышит жабрами. К шести часам приходила с работы тетя, чистила рыбу и жарила ее на остро пахнущем семечками темно-коричневом подсолнечном масле домашнего изготовления. Естественно, что главными помощниками при потрошении рыбы были две кошки, которые начисто съедали все потроха.

Рыба тогда мне казалось очень вкусной, хотя сейчас я сазана и щуку не очень уважаю. Может, так мне казалось потому, что этой был мой личный улов, а может, просто свежая рыба всегда вкусная. Не знаю, но я хорошо помню это упоение, когда она в мучной панировке шкворчит на сковородке и ты предвкушаешь ее поедание.

Обычно в дни, когда рыбалки не было, мы ели кубанский борщ или домашнюю лапшу на курином бульоне, вареную картошку со шкварками и пили вишневый компот. Но когда я приносил рыбу, то на столе была только она.

После еды взрослые уходили доить корову и кормить свиней. У меня тоже была своя работа: я должен был собирать черешню, вишню или местный вид абрикосов, который называется «жерделы». Не меньше ведра в день (кто знает – это непросто). Но после рыбалки я освобождался от этой обязанности.

Потом, после восьми часов, взрослые ложились спать, а все неработающие пенсионеры и дети шли в клуб, переделанный из большой каменной церкви, где показывали очередной шедевр индийского кинематографа. И уже перед сном (взрослые давно спали) мы пили парное молоко с лепешками.

А.К.

БЕСЕДЫ С ГАЙДАРОМ

БЕСЕДА ПЕРВАЯ. ОБ ОТСТАВКЕ

– Я никогда не беру интервью на злобу дня, а всегда – с точки зрения, говоря высокопарно, вечности. Поэтому я не буду ничего спрашивать обо всех этих историях с отравлениями, мы с тобой уже много раз это обсуждали «за кадром», меня интересует следующее: сейчас столетие Брежнева, и я пытаюсь сопоставить с его эпохой не ту, которая сейчас, а те времена, когда ты проводил реформы в России, и особенно тот период, когда ты оказался уже в отставке.

Мы выросли с ощущением, что политики высокого ранга, начиная от премьера и выше, уходят из власти каким-то естественным образом: либо просто умирают, как Брежнев, Андропов, Черненко, либо как-то еще, но все равно уже немолодыми людьми, пенсионного возраста. Ты, по-моему, стал первым политиком, который был отставлен от управления страной в возрасте 36 лет.

Ты оказался первым, кто после отставки должен был думать: «А что дальше делать-то?» Я не хочу предвосхищать твои ощущения, мне хочется, чтобы ты порассуждал на эту тему. Это довольно необычное состояние, ведь ты уже побыл в должности, которая играет роль достаточно сильного наркотика, а остальные должности такого адреналина, по определению, не дадут, разве что, я не знаю, прыгать без парашюта или заходить в клетку со львами. Поэтому мне интересно, что с тобой происходило, какими были ломки, как ты снижал дозу и избавился ли ты от этого наркотика или и до сих пор есть желание получить дозу.

– Когда я уходил с должности премьера, ничего, напоминающего ломку, не было. Первое, что почувствовал, – безумную усталость. Еще, подсознательно, было чувство тревоги. Казалось, что вновь зазвонит телефон и снова нужно будет куда-то ехать, что-то решать, с кем-то ругаться, кого-то наказывать, заставлять, конфликтовать. Что на меня опять выльют ведро помоев.

Умом я понимал, что больше не отвечаю за страну, телефон не прозвонит и мне не скажут, что произошло нападение на батальон ОМОНа на границе Осетии и Ингушетии, идут боевые действия, надо что-то делать. Умом-то я понимал, но тем не менее вздрагивал от каждого звонка. Дай вспомнить. Итак – усталость, тревога. Да вот, собственно, и все. Ломки не было. Обратно порулить не тянуло. Перед самой отставкой я занимался урегулированием ингушско-осетинского конфликта. Это было тяжело, нужно было перебрасывать войска. Военные – они никогда не могут договориться: один говорит, что не смог перебросить, потому что ему не дали самолетов, а другой еще что-то не смог, – в общем, нужно было заниматься проблемой в режиме ручного управления. Одновременно улаживал ситуацию в Таджикистане – там гражданская война и более 100 тысяч русских, 201-я дивизия, погранотряды.