Аввакум улыбнулся. После строгих слов, сказанных по поводу туалетных, его улыбка была, как луч солнца в пасмурную погоду.
— Я сам отправлюсь за результатами вчерашнего осмотра, — воодушевился Баласчев. Он вырвал из записной книжки листок и, написав на нем что-то, протянул Аввакуму. — Это мои позывные. — Щелкнув каблуками, он спросил: — Разрешите быть свободным?
Аввакум кивнул.
— Если вы сообщите мне побольше сведений о профессоре, особенно о парижском периоде его жизни, я не рассержусь! — сказал он.
Стрелки на часах показывали три часа тридцать минут.
* * *
Дождь продолжал моросить.
Когда Аввакум включил фары, перед машиной, казалось, заколыхалась золотая сетка. Я зажмурился, свет перед моими глазами исчез, и я на несколько секунд погрузился в волны давно прошедшего времени… Парнишка стоит, прислонившись к окну, смотрит в темноту и не может отвести глаз от уличного фонаря, вокруг которого, словно разбрасываемые кем-то золотые зерна, пролетают дождевые капли. Парнишка словно в забытьи смотрит на это волшебное зрелище, а в душе его теплый голос шепчет мечтательно прочувствованные строки димчевского стихотворения «Спи, город»:
Окутан тьмой, мой город спит. Неверной ночи верный сын. Брожу, бездомный я, один, А дождь тихонько шелестит…
О, небо, небо, где она — эта чудесная пора?
— Ну, кто, по-твоему, похититель? — раздался вдруг голос Аввакума, и я снова вернулся к проблемам сегодняшнего дня.
Мы как раз въехали на бульвар Девятого сентября, «дворники» слегка поскрипывали, скользя по стеклу, мы разрывали сверкающие нити дождя. В машине было тепло, уютно; у меня было такое чувство, что если я хоть на мгновение закрою глаза, то тут же усну.
— Так кто же похититель? — повторил Аввакум. Я протер глаза — он сидел возле меня, за рулем, а мне казалось, что голос его доносится откуда-то издалека.
— Похитители — профессор и Кирилков, — сказал я.
— Это версия Элефтерова. Войн Константинов и Недьо Недев — их соучастники, не так ли?
— Может быть. А у тебя другая гипотеза?
— У меня нет никакой гипотезы.
— Это невозможно! — сказал я. — Ты никогда не ходил вслепую и в полной темноте.
Он не ответил.
— У тебя уже что-то есть на уме, но ты молчишь.
— Ты очень влюблен в Марину? — спросил Аввакум.
— С чего это ты взял?
— Да нет, я хотел тебя спросить: Марина очень влюблена в тебя?
— Это совсем другое дело!
— Именно! Это совсем другое дело. Ха-ха! — рассмеялся Аввакум.
Мы помолчали немного. Повернули у Докторского памятника и поехали по бульвару Патриарха Евфимия.
— Почему ты засмеялся, когда Марина шла вдоль лабораторного стола?
— А разве я смеялся? — спросил Аввакум.
— Конечно. Это было некрасиво с твоей стороны. Женщина смутилась.
— Значит, ты заметил? — спросил Аввакум. — Она ведь сделала две странные ошибки. Выход из ее закутка ведет прямо в проход между столами сотрудников и лабораторным столом-стойкой. Вместо того чтобы пойти прямо по этому проходу к склянке, она обогнула безо всякой необходимости столы сотрудников. Возвращаясь, Марина, вместо того чтобы исправить допущенную ею ошибку, демонстративно прошла к своему закутку тем же путем, желая показать, что это ее обычный путь. Я засмеялся потому, что она обернулась, стараясь встретиться со мной взглядом. Лицо ее было очень расстроенным.
— Она смутилась из-за своей ошибки, — старался я оправдать Марину.
— Может быть, — тихо сказал Аввакум.
— Все же тебе не надо было смеяться! — настаивал я.
— Кто знает! — уже совсем тихо ответил Аввакум. Я понял, что своими ;,словами вызываю у него опасные мысли, и замолчал.
Было без двадцати минут четыре, когда дождь прекратился, превратившись в мельчайшую водяную пыль, которая густой мглой начала заполнять улицы. Мы двигались в беловатой каше, и перед нами все время стояла белая стена. Как среди этого хаоса Аввакум ухитрялся ориентироваться, мне было просто непонятно. Только когда, выйдя из машины, он отворил скрипучие железные ворота, я понял, что мы прибыли наконец на улицу Настурции.
Нас встретил крупный пожилой мужчина в солдатской куртке и в вязаной лыжной шапочке. Он выхватил из рук Аввакума портативную радиостанцию, скомбинированную с радиотелефоном ближнего действия, и проворно для своих лет унес ее на верхний этаж. Похоже было, что он хорошо разбирается в радиоаппаратуре, потому что, пока Аввакум раздевался и разжигал камин, радиоустановка была готова для пользования.
То ли от усталости, то ли потому, что было холодно и сыро, меня всего трясло и я непрерывно зевал. Когда огонь в камине разгорелся и затрещали искры, Аввакум предложил мне сесть в его кресло, набросил на меня свой старый халат и сунул в руку рюмку коньяку. Только я поднес было рюмку ко рту, как раздалось попискивание радиоустановки. Было ровно четыре часа.
Докладывал капитан Баласчев.
Профессор вернулся домой в три часа сорок минут. Вел свой «Рено» медленно и очень осторожно, просто полз. Особенно после того, как из машины вышел Кирилков и он остался один.
Кирилков был дома в три часа тридцать пять минут. Войн Константинов — точно в то же время, хотя шел пешком. Ни с кем не встречался, никуда не заходил.
В три часа тридцать пять минут Марина Спасова заехала к своей матери, квартира которой находится в многоэтажном кооперативном доме у Горнобанской трамвайной остановки. Она пробыла там минут десять. Спустившись вниз, Марина снова села в свой «Москвич» и направилась, очевидно, домой, на бульвар Братьев Бэкстон. В данный момент она ехала по бульвару Братьев Бэкстон, ехала очень медленно из-за тумана.
Недьо Недев задержался у лаборатории минут на пятнадцать, потому что мотор его «Москвича» не желал заводиться. После этого, где-то возле Горнобанской трамвайной остановки, наблюдатели потеряли его из виду, потому что опустился густой туман.
— Постарайтесь обнаружить Недьо Недева, — сказал Баласчеву Аввакум. — А перед домом Марины Спасовой на бульваре Братьев Бэкстон поставьте наблюдателя. Сразу же, как только объект вернется домой, телефонируйте мне.
«Как он внимателен!» — подумал я, и в груди моей разлилась теплая волна. Я просто расчувствовался от умиления. Вторую ночь я проводил без сна, и нервы мои окончательно развинтились. «Надо держать себя в руках», — решил я. Но то, что Аввакум послал специального человека охранять Марину, все же очень растрогало меня…Да, вот как надо поступать в туманную погоду! — размышлял я. — Туманная погода вообще благоприятствует преступлениям. Лунной ночью трудно решиться убить кого-то, и если даже кто решится, ему придется действовать очень осторожно, потому что свет может выдать его. Свет — это всевидящее око, все запоминающее, бдительное око». Эту мысль я, кажется, где-то вычитал, и она в свое время произвела на меня очень сильное впечатление. Почему в Англии самое большое по сравнению с другими странами число преступлений и убийств. Да потому, что там часты туманы, сопровождаемые дождем. Туман и дождь — это та завеса, которая скрывает и оберегает убийц. Что стоит, например, этому негодяю Кирилкову сыграть какую-нибудь злую шутку с Мариной! Туман сейчас такой, что можно сделать все, что только взбредет в голову. Можно даже убить и после этого идти по тротуару и насвистывать.
Хотя Кирилков действительно вернулся домой в три часа тридцать пять минут, но это было сделано только для камуфляжа. Подождав минут десять, чтобы ввести в заблуждение предполагаемого наблюдателя, он затем, конечно, подкрался к своей машине, как самый настоящий хищник. Впрочем, ему и не нужно было подкрадываться, как хищнику, потому что живет он на первом этаже, а свои давно не мытые, замызганные «Жигули» ставит прямо под окном комнаты, где спит. Именно, именно! Он может просто выскочить из окна с закрытыми глазами и оказаться прямо за рулем своего проклятого катафалка. А от квартиры его на улице Ивайла, дом 28, до бульвара Братьев Бэкстон на машине можно добраться самое большее за пятнадцать минут, даже на такой душегубке, как его «Жигули».