Доннер. Судя по всему, выставка произвела на вас огромное впечатление, мисс Фартингейл.

Мартелло. Да нет, выставка как раз не произвела! (Это с его стороны несколько необдуманное заявление.) То есть, я хотел сказать, что… по мнению мисс Фартингейл, наши картины очень легкомысленны и написать их совсем не сложно.

Битчем. Она абсолютно права.

Мартелло. Что я ей и не преминул объяснить. Собственно говоря, почему искусство должно быть сложным? Почему бы ему не быть ужасно простым?

Софи. Но я уверена в том, что искусство – независимо от намерений художника и избранной им темы – в первую очередь воспевает мир, вместе со всем, что в нем существует, не исключая и дарования самого художника.

Мартелло. Глубочайшее заблуждение!

Софи. Я полагаю, что каждый художник, хочет он того или нет, вдохновляется, во-первых, желанием творить самим по себе, во-вторых, намерением создать конкретное произведение, и, наконец, наличием у него способности к творчеству.

Мартелло. Силы небесные!

Софи. Чем сложнее в исполнении картина, тем она интереснее. Конечно, это не все, но это тоже важно. Я же не пытаюсь произвести на вас впечатление тем, как я зашнуровываю свои сапожки, почему тогда вы рассчитываете произвести впечатление на меня, нарисовав ряд черных полосок на белом фоне? Это ведь кто-то из вас нарисовал?

Мартелло. Я уже не помню. Вы спрашивали у меня об этом при прошлой встрече.

Софи. Да, спрашивала. Может, кто-нибудь из ваших друзей помнит? Черная изгородь на фоне белого снега?

Мартелло. Позвольте мне все-таки ответить вместо них. Вы, похоже, забыли, – а может, никогда и не знали, – то, что кажется очень сложным вам, может оказаться ужасно простым для художника. Художник может убедительно изобразить яблоко с такой же легкостью, с какой вы зашнуровываете сапожки. Более того, на это способен кто угодно – да, да, я утверждаю это, ведь для того, чтобы изобразить природу, не требуется ничего, кроме определенного навыка, которому можно научиться так же, как игре на фортепьяно. Но как научить человека мыслить определенным образом? Для этого следует нарисовать нечто невероятно простое, а затем заманить сознание зрителя в ловушку, сделав то, чего он никак не ожидает, а именно – поместить изображение в рамку и заставить зрителя смотреть на него так, словно он видит это впервые…

Доннер. Банджо!

Мартелло. В конце-то концов, в чем смысл дотошного подражания реальности, которым так озабочен реализм? Чем можно объяснить или оправдать стремление подражать природе? Убедительность подделки не добавляет ей подлинности. Только когда воображение обретает свободу от того, что можно увидеть глазом, оно способно создать действительно интересное произведение искусства.

Софи. По-моему, так рассуждают только сами художники и те, для кого теория искусства интереснее самих картин. Я предпочитаю видеть на картине то, что мне знакомо, а не то, о чем я не имею ни малейшего представления. Я счастлива, что успела посмотреть большинство работ прерафаэлитов перед тем, как окончательно ослепла. Может быть, вы читали эссе Раскина, то самое, где он пишет…

Битчем. Извините, мисс Фартингейл, вы, часом, не носите синие чулки?

Софи. Не знаю, мистер Битчем. Вам виднее. Вы, по-моему, собирались дать мне послушать запись какой-то игры?

Битчем. О, она играла все это время. Теперь нужно перевернуть ее на другую сторону. (Переворачивает пластинку.)

Доннер. Знаете… похоже, я вас все-таки помню!

Битчем. Да ладно тебе, Мышонок!

Доннер. Девушка в очках и с длинной косой, верно?

Софи. Верно!

Доннер. Мне еще помнится, что мы обменялись взглядами!

Софи. Возможно. Скажите мне, мистер Доннер, кто из вас троих вы?

Доннер. Кто я?

Софи. Да. Я запомнила в тот раз вас всех, но не смогла разобраться, а спросить мне помешала застенчивость, – кто из вас Доннер, кто Битчем, а кто – Мартелло. Вы все трое блондины, все трое хорошо сложены. Ни у одного из вас не было ни бороды, ни оттопыренных ушей, к тому же вы все были одеты в армейскую форму…

Мартелло. Ну, это было что-то вроде шутки. Мы недавно вернулись из Франции.

Битчем. Поздние пташки.

Софи. Несколько месяцев назад я окончательно ослепла. В результате я не знаю, какой из ваших голосов соответствует тому лицу, что запало мне в память, да и двум остальным лицам тоже.

Пауза.

Битчем. Вы хотите сказать, что одно из наших лиц вам запомнилось больше других?

Софи. Да, мистер Битчем, именно это я хочу сказать.

Битчем. Ах, вот как!

Софи. Я нашла вас всех очень привлекательными.

Битчем. Но один из нас был привлекательнее двух других.

Мартелло. Ах, мы никогда не узнаем, кто именно?

Доннер. Но вы обменялись взглядами со мной.

Софи. Впрочем, есть способ удовлетворить мое… любопытство. Там был фотограф из одного иллюстрированного журнала…

Доннер. Из «Тэтлера».

Софи. Нет, в «Тэтлере» этих фотографий не было, я специально смотрела… короче, фотограф снимал каждого из вас на фоне той картины, которую он написал.

Мартелло. Понятно. И вы хотите знать, кто из нас позировал на фоне той картины, которую вы нам описали.

Софи. Да. Это вполне удовлетворит мое любопытство. Это был зимний пейзаж, насколько я помню.

Доннер. Там была картина со снегом. Одна.

Софи. Снежное поле, занимающее все полотно…

Мартелло. Не все…

Софи. Да, там еще была изгородь…

Битчем. Верно, изгородь на снежном поле!

Софи. Точно! (Пауза.) Итак, кто из вас…

Доннер. Это Битчем!

Софи. Мистер Битчем!

Битчем. Да, мисс Фартингейл… Судя по всему, это был я.

Пауза.

Софи (радостно). Ну что, кто-нибудь еще хочет чаю?

Мартелло. Я поставлю чайник.

Мартелло берет чайник и выходит с ним из комнаты.

Граммофон: «Шах!»

Софи. О, так это были шахматы, мистер Битчем.

Битчем. Да. Ленин играет с Джеком Демпси.[10]

Софи. Блестящая идея! Но вы больше не пишете картины?

Битчем. Нет. Лет через пятьдесят никто их больше не будет писать. Кроме Доннера, разумеется.

Софи. Я надеюсь, что это будут красивые картины, мистер Доннер. Нет ничего красивее природы.

Битчем. Ради бога, не думайте, что я имею что-то против красоты или против природы, мисс Фартингейл! Особенно мне нравится тот парк, где вы повстречались с Мартелло: оттуда открывался великолепный вид на реку, правда?… – то есть, я хотел сказать…

Софи. Вы совершенно правы, мистер Битчем, вид по-прежнему великолепен, несмотря на то, что я ослепла. Я наслаждаюсь им ничуть не меньше, чем всякий, кто сидит в этом парке под солнцем с закрытыми глазами. Даже больше, потому что я могу приукрашивать реальность, словно художник, не боясь при этом впасть в противоречие со своими чувствами. Когда я слышу стук копыт, например, то представляю, что по парку бродит единорог, и никто не может заставить меня открыть глаза, чтобы убедиться, что это не так.

Мартелло возвращается.

Мартелло. Инки, которые никогда не видели лошадь, поверили бы в существование единорога с такой же степенью вероятности, а это значит, что единороги ничуть не менее реальны, чем лошади. Слышите! Мисс Фартингейл, как вы считаете, это ландо или кеб?

С улицы доносится звук проезжающего экипажа.

Софи. Четыре пары копыт, мистер Мартелло, но это все же не ландо. Лошади ширской породы, а значит, это, скорее всего, подвода с пивными бочками.

Мартелло. Подвода с пивными бочками, чтоб мне провалиться! Давайте поиграем еще!

Битчем. Знаете, что я тут внезапно вспомнил… а вы-то помните?…

Мартелло. Точно, и мне то же самое вспомнилось…

Битчем. Лошадь Битчема под десятым номером!