– Не судите по внешнему виду (бродяга в отставке, в заплатанной тройке), так как я всегда кружил по пути, на котором равнина, где обитает кабан, соседствует с гостиницей, где останавливается болтун. Я знал и благоприятные времена. Я уже не раз повторял, что моя колыбель там, в Пуэрто-Марискалито, что всегда был модным пляжем и куда спешат мои землячки в тщетной надежде избежать малярии. Мой отец был одним из девятнадцати военных, инициаторов переворота шестого июня; когда вернулись умеренные, он сменил, как и все республиканцы, чин полковника в столице на должность почтальона, курсирующего среди болот. Рука, которая раньше, наводя страх, потрясала мушкетоном, теперь смиренно распространяла вздор в длинных конвертах, запечатанных сургучом. Из всего этого я прошу вас уяснить, что мой отец не был одним из тех почтарей, которые только и делают, что берут плату за наклеенную марку лимонами, чиримойей, папайей и связками других плодов; раньше почтовым посредником был ловкий и небрезгливый индеец, который привык к регулярному приобретению мелочей любого сорта в обмен на получение корреспонденции. Угадайте, дон Маскаренас, кто был тот новобранец, что помогал моему отцу в служении Родине? Мальчик с большими усами, который сейчас рассказывает вам со всей достоверностью. Мои первые ползунки были повешены на шест пироги, мое первое воспоминание – зеленая вода, отражающая листву и кишащая кайманами, куда я, будучи ребенком, отказывался заходить и куда отец, второй Катон, неожиданно бросил меня, дабы излечить от страха. Но это пузо о двух ногах[2] не было человеком, готовым ради мелочевки привязаться in aeternum[3] к простому обитателю тростниковых хижин; я запыхался, стирая подошвы в поисках пейзажа-новинки, назовите его Холмом Монтевидео или веснушчатой девочкой. Чувствуя постоянную жажду ярких впечатлений, подобно незаполненному видами альбому, я воспользовался тем, что был объявлен в розыск, который вели весьма тщательно, и из трюма рыболовной шхуны сказал «прощай» тихим приветливым равнинам, зеленым полям, заросшим сорняками, и полным невнятных бормотаний болотам, – тому, что есть моя страна, моя родина, моя сладкая грусть.
Сорок дней и сорок ночей длилось то морское путешествие меж рыб и звезд, среди самых пестрых пейзажей, которых, верьте, я никогда не забуду, потому что один из палубных матросов, сочувствуя страдающему от качки бедняге, спускался рассказать мне о том, что видели наверху другие выдумщики. Но даже рай имеет границы, и настал день, когда меня выгрузили, как скатанный ковер, в гавани Буэнос-Айреса, вместе с табачной пылью и банановыми листьями. Не стану вам описывать в алфавитном порядке всех потерявших работу служащих, которых я повстречал в первые годы моей аргентинской жизни, так как, если построить их здесь рядком, нам с вами не хватит места под этой крышей. Вот только один эпизод из тех, что произошли за закрытыми дверями в торговой фирме «Мейнонг и Кo», чей штат я пополнил в качестве единственного служащего. Фирма находилась в большом старом доме под номером тысяча триста по улице Бельграно и занималась импортом голландского табака, так что беглец, закрывая ночью воспаленные от утомления глаза, представлял, как он разрыхляет землю на любезных его сердцу табачных плантациях Альто-Редондо. На первом этаже стоял письменный стол, чтобы пускать пыль в глаза клиентам, а внизу находился полуподвал. Я в те молодые годы хотя и порицал свою беспокойную юность, отдал бы все черное золото Пануко, чтобы передвинуть хотя бы один из тех крохотных столиков, которые видел глаз по правую руку, но дон Алехандро Мейнонг запретил мне даже самое ничтожное изменение в расположении мебели, заставляя считаться с тем, что он слепой и по памяти двигается по дому. И вот того, кто никогда меня не видел, я представляю сейчас как наяву: в очках, темных, словно две ночи, с пастушьей бородкой, с кожей цвета хлебного мякиша, выдающегося роста. Я то и дело повторял ему: «Вы, дон Алехандро, легки на подъем, как сухая солома». И еще он носил бархатную шапочку и не снимал ее даже на ночь. Хорошо помню одно его кольцо – настолько отполированное, что я брился, глядя на его палец. Я предвосхищу ваши слова и первым скажу, что дон Алехандро был, как и я, еще одним комком современного иммиграционного гумуса: прошло уже полвека, как он выпил последнюю кружку пива на своей Herrengasse. В спальне-гостиной он складировал кипы Библий на всех известных языках и был постоянным членом сообщества прожектеров, которые искали подтверждение геологическим теориям в редких хронологических зацепках, рассыпанных по Святому Писанию. В его весьма немалый капитал эти безумцы уже вцепились зубами, и он любил повторять, что его внучку Флору ожидает наследство более ценное, чем червонное золото, – иными словами, любовь к библейской хронологии. Эта наследница была болезненной девочкой, выглядевшей моложе своих девяти лет, с таким взглядом, словно она различала вдали открытое море, светловолосая, с характером кротким и мягким, словно дикий щавель, который кто только не собирал на рассвете на обширных лугах по склонам Президентского холма. Девочка, не имея друзей-сверстников, довольствовалась слушанием того, как в редкие часы отдыха я напевал Национальный Гимн моей родины, подыгрывая себе на бубне; но как говорят, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, и, когда я возился с клиентами или меня сваливал сон, девочка Флора играла в подвале в Путешествие к Центру Земли. Дедушке эти игры не нравились. Он утверждал, что подвал таит опасность; ему, подобно курьеру, сновавшему по всему дому, достаточно было спуститься в темноту подвала, чтобы сказать, что вещи передвинули и он заблудился. Для недалекого ума эти жалобы были не чем иным, как верхом сумасбродства, потому что даже кот Бантик знал, что подвал не содержит никаких сюрпризов, кроме уложенного в штабеля листового голландского табака и ненужной утвари, оставшейся от экс-аукциониста Товаров Широкого Потребления Е. К. Т., который снимал помещение до моего дона Алехандро. Раз я упомянул Бантика, напрасно упорствовать и скрывать, что этот кот разделял общую нелюбовь к подвалу, поскольку из тех ста раз, что он спускался туда по лестнице, двести он давал деру, словно его пришпоривала нечистая сила. Такие резкие движения кастрированного, и потому спокойного, котищи должны были бы вызвать у меня пусть самую легкую, но тревогу, но я всегда иду по прямой, словно магнит, хотя лучше всего в той непонятной ситуации было бы побороть свое упрямство. Потом, когда я это понял, было уже поздно, и похоже, что моя ошибка стала причиной большого несчастья.
Крестный путь, от рассказа о котором вам не убежать, будь вы хоть на пяти колесах, начался в один из тех моментов, когда дон Алехандро чуть ли не сам готов был влезть в кожаный чемодан из-за непреодолимого желания ехать в Ла-Плату. Еще один лицемер заехал за ним, и он отправился при полном параде на конгресс библиоманов в киносалон «Дардо Роча». Остановившись в дверях, он приказал мне ждать его в будущий понедельник со свистящим кофейником наготове. Затем добавил, что поездка займет три дня и чтобы я берег девочку Флору как зеницу ока. Он хорошо знал, что это поручение будет мне в радость, поскольку, хоть я такой большой и черный, быть сторожевым псом девочки стало моим призванием.
Однажды днем, когда, наевшись до отвала молочного пудинга, я задремал крепче, чем коровий пастух, Флора воспользовалась перерывом в докучливой опеке, чтобы порезвиться в подвале. В час молитвы, когда она укладывала свою куклу, я заметил, что она вся в жару и трясется от страха и галлюцинаций. Девочку бил озноб. Я упросил ее забраться под одеяло и напоил мятной настойкой. Помню, что той ночью, оберегая детский сон, я бдел у ее постели, растянувшись на пальмовой циновке. Девочка проснулась очень рано, все еще бледненькая, но не столько от температуры, которая снижалась, сколько от страха. Позже, подбодрив ее кофе, я спросил, что же ее так растревожило. Она сказала, что накануне различила в подвале нечто столь необычное, что даже не может это описать, разве что Оно было с бородой. Я подумал, что видение с бородой было не причиной жара, а тем, что опытный врач называет симптомом, и принялся развлекать ее сказкой о дикаре, которого обезьяны выбрали в депутаты. На следующий день девочка скакала по всему дому резвым козленком. Я, так как сам обычно пасую перед лестницей, попросил ее спуститься и поискать один акт о порче товара, для сверки. Не успел я договорить, как она изменилась в лице. Поскольку я знал, что девочка не труслива, я настоял, чтобы она не мешкая исполнила мое приказание, дабы раз и навсегда покончить с ее дурными фантазиями. Тут же я вспомнил, как мой отец столкнул меня из челнока в воду и не позволил жалости взять над собой верх. Чтобы девочка не отчаивалась, я довел ее до лестничной площадки; я видел, как она двигается очень скованно и напряженно, словно мишень в виде фигурки солдата на стрельбище. Она спустилась с закрытыми глазами и прошла прямо между штабелей табака.
