Как-то она сказала!
– Приходи к нам вечерком, бэдица Василе… У нас клака будет.
Редко бывал Василе на вечеринках и клаках. То ему надо было закончить оконную раму, то двери, табуретку или столик. А теперь вот с этой прядилкой мороки сколько. Еще пару дней повозиться, и готова. Но в тот вечер он решил, что дерево может и отдохнуть маленько…
Было воскресенье. После церковной службы парни ж девки собрались посреди села на большом пустыре, где обычно проводились традиционные хоры. В праздники и воскресные дни они собирались здесь, потому что идти больше было некуда. Так повелось исстари: после трудовой недели хотелось одеться поаккуратнее и, как говорится, на людей посмотреть да себя показать. И, конечно, там же узнавались все сельские новости, давались и выслушивались советы.
Люди разбивались на группы, по степени родства, знакомства, возраста и богатства. Краснобаи рассказывали небылицы, заставляя окружающих давиться со смеху. Другие, настоящие хлеборобы, степенно рассуждали о погоде и видах на урожай. Иные молчали и слушали, старательно грызя семечки. Тем временем парни бросали пытливые взгляды в сторону застенчивых зардевшихся девушек, а те стыдливо и радостно опускали глаза долу.
Не одна любовь зародилась здесь. Не раз вспыхивала ревность, и обоснованная, и ничем не оправданная. Отсюда вели дорожки к новым семейным очагам. Здесь же возникали ссоры, сшибки и потасовки парней. И рождалась вражда, которая не утихала всю жизнь…
С утра леля Оница Топор попросила Василе зайти к ней вставить форточку. И теперь он направлялся туда. Дойдя почти до центра села, он хотел свернуть в боковую улочку. Ему было неудобно проходить между парней и девушек в рабочей одежде, со стеклом и инструментом в руках. Однако Пинтилий Пэтрашкэ уже заметил его, стал кричать и махать ему рукой.
– Что ж ты, Василе, даже в воскресенье без отдыха? – укоряюще спросил дружок. – Брось, все равно не разбогатеешь. Лучше приходи к нам на вечеринку. Собираемся у тетки Аргиры в сарае. Дадим ей пошлину – чашку семечек – она не откажет. Прихватим с собой моша Никифора с флуером. Вот как раз мы с ними толковали об этом, – он указал на стоящих рядом парней.
– Право, не знаю… А девчата… – начал было Василе, но сразу умолк. К ним походкой уверенного в себе человека приближался Тоадер, бросая на Василе злые враждебные взгляды. Он остановился перед ним, засунул руки в глубокие карманы нового полушубка с серым барашковым воротником и продолжал все так же молча вызывающе смотреть на него. Потом повернулся к остальным парням и произнес громко, с издевкой:
– Глянь-ка, одним парнем в селе больше стало…
Но никто не обратил на него внимания, Тоадер явно рассвирепел. Снова взглянул на Василе, сказал спокойно, но ядовито:
– Я слышал, что ты утираешь себе сопли, околачиваясь подле Скридоновой дочки?
У Василе зазвенело в ушах, он почувствовал, как тяжелеют его кулаки. Все же постарался ответить как можно более спокойно:
– Утирают их те, у кого они есть. Я же слежу за своей губой, чтоб не поднялся ветер и не остановил весну или чтоб не принес нам, боже упаси, какого-нибудь висельника с межи…
Парни захохотали. Губа Тоадера начала мелко-мелко дрожать. Он сжал челюсти и, подчиняясь инстинкту, вытащил руки из карманов. Процедив сквозь зубы угрожающее «ла-а-адно», он зашагал прочь.
Напоминание о дрожащей губе и висельнике привело его в ярость. Об этом знало все село. Знал и Василе. Тоадер клокотал от злости, что его так глупо обвели, измывались над ним всю ночь и на всю жизнь сделали посмешищем села.
Тогда он еще был пацаном, но уже сознавал преимущества, которые ему давало отцовское состояние, а посему петушился, ходил, важно задрав нос. Ребята терпеть eго не могли и, сговорившись, решили над ним потешиться. Однажды взяли его с собой в ночное – к самым албештским болотам. Когда они добрались туда, уже стемнело. Стреножив коней, пустились в поисках хвороста для костра. Пинтилий Пэтрашкэ прихватил с собой картошки и кукурузы, чтобы печь на углях. На берегу пруда они развели большой костер и уселись вокруг.
Покончив с картошкой и кукурузой, они еще теснее сгрудились вокруг догорающего пламени и по очереди стали рассказывать разные небылицы и случаи. В основном это были страшные истории о привидениях, домовых, о лукавом, который с наступлением ночи становится хозяином земли, о сумасшедших женщинах, что бродят по долинам, душат людей и крадут детей, и о других ужасах, заставляющих замирать сердце и то и дело коситься в обступившую черную мглу. Кто-то завел речь о мертвецах, встающих ночью из могил и имеющих обыкновение ходить по домам.
– Мертвецы-то ладно, а вот висельники… – вставил Пинтилий Пэтрашкэ.
– А что висельники? – дрожащим голосом спросил Колицэ Унтурэ.
– А то, что висельники, хоть и мертвые, продолжают жить…
– Ну да? – удивился Тоадер.
– Представь себе. Они доживают данные им богом дни, от которых хотели избавиться через виселицу. Только теперь они в руках сатаны, и должны делать все, что он им прикажет. А сатане надо побольше душ. Вот он и выгоняет из могил тех, кто ему продался, одевает их в белое, чтоб можно было их узнать, не растерять, и посылает за душами.
– А ежели не найдут? – послышался чей-то тонкий голос.
– Как не найдут? Без душ им нельзя возвращаться. Обычно их хоронят на краю села, чтоб не загаживали кладбище. Когда наступает темнота, они выходят оттуда и бродят окрест, пока не найдут… А то спрячутся на обочине и ждут, пока кто-нибудь пройдет. Не слышали, сколько делов натворил один такой, Костандаке Курнуту?
– Это который захоронен здесь, на границе с ченушенскими землями? – спросил Андриеш сдавленным голосом.
– А кто же еще? Вот, отсюда видно…
– Что видно? – встрепенулся Тоадер.
– Дерево. Акация Костандаке. Да я вижу, вы ничего о нем не слыхали…
Все молчали. Тогда Пинтилий принялся рассказывать.
– И я бы, может, ничего не знал, если б дед не рассказал, когда я еще мальцом был. Он тоже помер из-за Костандаке…
Ребята еще теснее сгрудились вокруг затухающего жара: или чтобы лучше слышать, или чтобы ближе чувствовать друг друга. Разное приходилось им слышать, но теперь рассказывал внук потерпевшего, и они затаили дыхание. А Пинтилий продолжал рассказ.
Высокий и здоровый Костандаке был конокрадом, Всю жизнь только этим и жил. Крал коней в одном месте, продавал в другом. И ежели кто-то выслеживал его и пытался остановить, погибал от его руки. Много жизней было на его совести. Но однажды его поймали. И тогда, сообразив, что его ждет, он наложил на себя руки. Закопали его тут, на меже, подальше от села, чтобы поскорее предать его забвению. Но вскоре на его могиле выросла акация. И тянулась она вверх как на дрожжах. Один, говорят, попытался сломить ее – и отсохла у него рука. С тех пор никто к ней не притрагивался. Это, мол, не просто акация, а тянется она корнями из сердца Костандаке. И питается она не влагой земной, как все деревья, а душами, человеческими и лошадиными. Так заставил его нечистый. И только иссякнут души, акация, то есть сердце Костандаке, начинает сохнуть. Видать, давно уже ему ничего не перепадало. Посмотрите, как его ветки, ну прямо когти бабы-яги, тянутся во все стороны.
Все повернули головы к вершине холма, где смутно виднелся силуэт акации: сейчас она действительно походила на страшное многорукое существо, ищущее жертв, или на семиглавого змея, а может, и на самого Костандаке, каким представляли его мальчишки – в окружении ведьм и чертей он готовится к походу за душами…
– И отца он тоже угробил, – скорбно и доверительно рассказывал Пинтилий. – Ехал он как-то поздно вечером с мельницы. Кони кормленые, незагнанные, взяли в галоп. Впереди их бежал стригун, резвый такой. Вдруг он повернулся, бросился к лошадям. Те остановились, стали фыркать. Тата не верил сказкам о чертях и всяких привидениях, но на этот раз напужался до смерти. Прямо из-за акации показалось длинное привидение, одетое во все белое. Кони тоже перепугались, стали рвать узду. А привидение приближалось, растопырив руки, как грабли. Папаня замер, не знал, что делать. Хорошо, что кони повернули обратно и дали ходу, иначе остался бы он там. Утром очухался немного и пошел посмотреть на лошадей. Жеребец лежал на земле, весь лоб в крови. Видно, ударило привидение, да не сумело убить сразу. Издох он на второй день. А папка через две недели помер. Тоже из-за этого. Потом был еще один случай. Ребята из Кочорвы побились об заклад, кто из них храбрее и не боится висельников. Один сказал, что в полночь пойдет к могиле Костандаке и вобьет в нее кол. И правда пошел. Но так и не вернулся до утра. Когда пошли поглядеть, что случилось, нашли его околевшим возле могилы, а полы пиджака были накрепко прибиты колышком. Видать, нечистый держал его, пока Костандаке губил его душу, И после этого акация снова пошла расти. А сейчас малость присохла, душа Костандаке, видно, опять изголодалась… Как бы не заглянул он к нам этой ночью…
