1910
20 января
"Яр". Третья годовщина.
Скрипки жаловались помимо воли пославшего их. - Три полукруглые окна ("второй свет" "Яра") - с Большого проспекта - светлые, а из зала мрачные - небо слепое.
Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый (теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом - узнаешь ли ты меня? Нет!!!).
18 февраля
Люба довела маму до болезни. Люба отогнала от меня людей. Люба создала всю эту невыносимую сложность и утомительность отношений, какая теперь есть. Люба выталкивает от себя и от меня всех лучших людей, в том числе - мою мать, то есть мою совесть. Люба испортила мне столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь. Люба, как только она коснется жизни, становится сейчас же таким дурным человеком, как ее отец, мать и братья. Хуже, чем дурным человеком - страшным, мрачным, низким, устраивающим каверзы существом, как весь ее поповский род. Люба на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные. Но - 1898-1902 сделали то, что я не могу с ней расстаться и люблю ее.
1911
17 октября
Писать дневник, или по крайней мере делать от времени до времени заметки о самом существенном, надо всем нам. Весьма вероятно, что наше время - великое и что именно мы стоим в центре жизни, т. е. в том месте, где сходятся все духовные нити, куда доходят все звуки.
Я начинаю эту запись, стесняясь от своего суконного языка перед самим собою, усталый от нескольких дней (или недель), проведенных в большом напряжении и восторге, но отдохнувший от тяжелого и ненужного последних лет.
Мне скоро 31 год. Я много пережил лично и был участником нескольких, быстро сменивших друг друга, эпох русской жизни. Многое никуда не вписано, и много драгоценного безвозвратно потеряно.
В начале сентября мы воротились: Люба - из Парижа, я - оттуда же, проехав Бельгию и Голландию и поживя в Берлине. Мама поселилась здесь, у них уютно и тихо.
Как из итальянской поездки (1909) вынесено искусство, так из этой - о жизни: тягостное, пестрое, много несвязного. Женя 1}, как и летом, непонятен мне, но дорог и любим. В последний раз, когда он приходил, мне было с ним чрезвычайно хорошо. [...]
Пяст живет, сцепя зубы, злится и ждет лучшего. Он поселился в непрактической квартире с сильно беременной женой, каждый день на службе, послал рассказ (больница, Врубель?) в "Русскую мысль" (через Ремизова), перевел Тирсо ди Молину (как я "Праматерь" - много никуда не годного, чего, как и я тогда (NB - Бенуа!), не видит). Стихов не пишет. "Западник". Мы еще не видались как следует.
Городецкий - затихший, милый. Его статья обо мне, несказанно тронувшая (Люба приносит ее, когда я лежу в кровати утром в смертельном ужасе и больной от "пьянства" накануне). [...] - Все только факты, почти голые, осветится понемногу потом, если писать почаще.
Клюев - большое событие в моей осенней жизни. Особаченный Мережковскими, изнуренный приставаньем Санжарь, пьяными наглыми московскими мордами "народа" (в Шахматове было, по обыкновению, под конец невыносимо лучше забыть, забыть), спутанный, - я жду мужика, мастеровщину, П. Карпова темномордое. Входит - без лица, без голоса - не то старик, не то средних лет (а ему - 23?). Сначала тяжело, нудно, я сбит с толку, говорю лишнее, часами трещит мой голос, устаю, он строго испытует или молчит. Обед. Муж Тани пришел пьяный, тихо колотит ее за дверью, она ревет, девочка в жару (жаба) бежит в комнаты, Люба тащит ее на руках назад, мы выбегаем унять мужа, уже уходящего по лестнице. Минута - и входит Кузьмин-Караваев - полусумасшедший, между бровями что-то делается, говорит еще дико. Их перебрасыванье словами с Клюевым ("господин, ищущий власти", - а не имущий власть - "царь всегда на языке, готов"). Только в следующий раз Клюев один, часы нудно, я измучен, и вдруг бесконечный отдых, его нежность, его "благословение", рассказы о том, что меня поют в Олонецкой губернии, и как (понимаю я) из "Нечаянной Радости" те, благословляющие меня, сами не принимают ничего полусказанного, ничего грешного. Я-то не имел права (веры) сказать, что сказал (в "Нечаянной Радости"), а они позволили мне: говори. И так ясно и просто в первый раз в жизни - что такое жизнь Л. Д. Семенова и даже - А. М. Добролюбова. Первый Рязанская губ., 15 верст от именья родных, в семье, крестьянские работы, никто не спросит ни о чем и не дразнит (хлысты, но он - не). "Есть люди", которые должны избрать этот "древний путь", - "иначе не могут". Но это - не лучшее, деньги, житье - ничего, лучше оставаться в мире, больше "влияния" (если станешь в мире "таким"). "И одежу вашу люблю, и голос ваш люблю". Тут многое не записано, запамятовано, я был все-таки рассеян, но хоть кое-что. Уходя: "Когда вспомните обо мне (не внешне), - значит, я о вас думаю".[...] Вячеслав Иванов*. Если хочешь сохранить его, - окончательно подальше от него. Простриг бороду, и на подбородке невыразимо ужасная линия, глубоко врезалась. Внутри воет Гёте, "классицизм" (будь, будь спокойнее). Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает - большое, но меньше, чем (могло бы) должно быть. Дочь - худа, бледна, измучена, печальна.
Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит.
Будущее покажет, что о ком еще записать.
Стадия поэмы (семидесятые годы, о двух полюсах в искусстве, семейное, Чацкий, Демон).
Надо, побеждая восторги (частые) и усталость (редкую - я здоров), писать задумчиво. Это написать (что я задумал) - надо. "Помогай бог". Но minimum литературных дружб - там отравишься и заболеешь.
Боря 2}, молчание (?) "Мусагета", Боря с женой на даче, моя смутность, "хроники Мусагета".
Чулков - жалкость, пакостничество в минимальных дозах, варьетэ, акробатка - кровь гуляет. Много еще женщин, вина, Петербург - самый страшный, зовущий и молодящий кровь - из европейских городов.
Сегодня: без людей. Солнце, мороз, красиво, гулял днем, вечером изныл от усталости - вино и утра без сна сказались.
Заячьи цветочки.
Сейчас уже ночь, мы собираемся спать, а я только сейчас случайно вспомнил, что такое - 17 октября. Днем я вспоминал еще о saint catastrophe**. Но 17 октября есть тот день (и я это помнил), когда мы встретились на улице и были в Казанском соборе.
* В первом заседании Религиозно-философского общества будет говорить речь о национализме, (NB. - "Мережковские", /poets/allegro_bio.html">П. С. Соловьева, А. Столыпин, Меньшиков, Розанов - много бы написал, да мерзко, дрянь, забудется). (Прим. А. Блока.)
** Святой катастрофе (франц.)
1} Е. Иванов
2}Андрей Белый
23 октября
[...] Все эти вечера читаю "Александра I" (Мережковского). Писатель, который никого никогда не любил по-человечески, - а волнует. Брезгливый, рассудочный, недобрый, подозрительный даже к историческим лицам, сам себя повторяет, а тревожит. Скучает безумно, так же, как и его Александр I в кабинете, - а красота местами неслыханная. Вкус утончился до последней степени: то позволяет себе явную безвкусицу, дурную аллегорию, то выбирает до беспощадности, оставляя себе на любование от женщины - вздох, от декабриста - эполет, от Александра - ямочку на подбородке, - и довольно. Много сырого матерьялу, местами не отличается от статей и фельетонов.
7 ноября
[...] В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу 3}. Там уже собрание большое. Городецкие (с Вышнеградской), - Анна Алексеевна волнуется, - /poets/kuzmin_bio.html">Кузмин (читал хорошие стихи, вечером пел из "Хованщины" с Каратыгиным - хороший, какой-то стал прозрачный, кристальный), Кузмины-Караваевы (Елизавета Юрьевна читала стихи, черноморское побережье, свой "Понт"), Чапыгин, А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше) [...] Вячеслав читал замечательную сказку "Солнце в перстне".
В кабинете висит открытый теперь портрет Лидии Дмитриевны 4} - работы М.В. Сабашниковой: не по-женски прекрасно.[...]
