Но, что бы не двигало купцом, только что он подписал и себе, и своему судну вместе с командой смертный приговор.
Шеен не опасался, что соотечественники убьют или ограбят его. Все же знак принадлежности к Облачному Двору у любого, самого заматерелого пирата вызывал трепет и уважение к непререкаемой власти доверенных слуг Небеснорожденного Владетеля. Если, конечно, шеен не попадется кому-нибудь из разъяренных сопротивлением охотников под горячую руку в пылу сражения.
Переубеждать ослепленного мнимым численным превосходством купца шеен не стал, как и открывать собственную национальную принадлежность. Как и предлагать свои услуги в качестве ещё одного бойца. Иногда лучше выглядеть трусом, но остаться в живых и с честью выполнить поручение Небеснорожденного Владетеля, нежели погибнуть ради показной отваги. Да и было бы перед кем. Северные варвары все равно не способны оценить истинную красоту смерти.
И за разворачивающимися событиями Нимуе Рустагир следил в основном с капитанского мостика вместе с господином Шавуром, пославшим своих людей на смерть, но отсиживающемся в безопасном месте. Надежда ирсидца сохранить собственную драгоценную шкуру оказалась тщетной. Шеен собственноручно прирезал его, когда абордажная команда Свободных Охотников, закинув крючья на борт обреченного галеона, вступила в бой.
***
Хилл не смотрел на уходящих фрейлин, лишь краем сознания отметив, что их отношение к нему разительно переменилось. Не смотрел на стоящую рядом принцессу, кипящую злостью и болью. Он не хотел ни слышать никого, ни видеть - его ледяная броня рассыпалась в пыль, и снова отрешиться от окружающего мира не получалось. Хилл из последних сил пытался хотя бы разозлиться, но и это не выходило. Почему, вместо того, чтобы поставить вредную девчонку на место, заставить её прекратить унижать его, он оказался перед ней снова наг и беззащитен? Почему единственное, что он сейчас хочет - чтобы она перестала злиться и поцеловала его? Чтобы нежными, прохладными руками коснулась его пылающего лба, прогоняя горечь, утишая боль.
Шу не могла понять, как ей теперь поступить. Логика подсказывала, что Тигренка следует наказать - устроить ей такое! Кто бы мог подумать, что у него хватит наглости заявиться в дамское общество нагим, да ещё так откровенно всем продемонстрировать, что он любовник принцессы? Скандал обеспечен. Тут, как ни пытайся мягко и ненавязчиво успокоить девиц, без серьёзного вмешательства, типа частичного стирания памяти у каждой из фрейлин, и заодно у всех служанок, не обойтись. Принцессу останавливали отнюдь не этические соображения. Будь её воля, девицы уже забыли бы, как их зовут, не то что Тигренка. Но некоторые из них - дочери герцогов и графов - находились под защитой закона. И Рональд не упустит шанса прижать её на вопиющем нарушении, за которое её можно запросто приговорить к лишению магии и ссылке. Ох, Тигренок! Зачем ты так поступил? Шу казалось, что он более спокойно примет её игру с придворными дамами. Поймет, что это всего лишь шутка, отвлекающий маневр. Сегодня к вечеру Рональд и Ристана получат десять отчетов о произошедшем. Так не лучше ли было, чтобы они считали Тигренка обыкновенной игрушкой принцессы, дорогой, но не имеющей для неё особого значения? А после сегодняшнего утра... Хисс и тот не знает, что выйдет.
Но вот наказывать его у Шу рука не поднималась. За что? За его отчаяние? За его боль? Не достаточно ли? Она понимала его, и это было невыносимо. Принцесса старательно накручивала себя, чтобы разозлиться как следует и перестать чувствовать себя капризной избалованной гадостью. Получалось не очень. Особенно, когда Тигренок, не поднимая на неё глаз, встал напротив, ожидая.
Он был так красив, и так трогательно беззащитен, она чувствовала всю его боль, его обиду, и его растоптанную гордость, не позволяющую взглянуть на неё. Она чувствовала, что из последних сил он держится, держится за остатки собственного достоинства, чтобы...
- Тигренок? - Шу подошла к нему совсем близко, почти вплотную, и легонько коснулась его склоненной головы, - зачем, милый?
Он вздрогнул, словно его ударили. И поднял на неё глаза. Почти черные от той бури, что клокотала в его душе. Шу увидела всё - и его ревность, и гнев, и горькое страдание, и жажду, и отчаянную надежду. И последнюю попытку сохранить лицо - осколки ледяной маски, острые и ранящие до крика.
Не в состоянии выносить это взгляд, Шу ударила его. Голова его дернулась от звонкой пощечины, затем от второй. Ударить себя в третий раз он не позволил, схватив Шу за руки и прижав к себе. Она стояла, приникнув к нему всем телом, впитывая его тепло, его дрожь, бешенный стук его сердца. Позволяя обнимать и ласкать себя, пряча полные слез глаза.
Хилл рвал на ней платье, исступленно впивался ртом в её шею, вжимал её в себя, оставляя на бледной коже синяки. Он хотел быть жестким, грубым, обидеть и ранить её, как она его, но вместо жестокости из него рвалась на волю страсть. Хилл пил её сладкое дыхание, словно умирающий от жажды, терзал её губы, словно голодный зверь свою добычу, рычал в ответ на её стоны. Он уже ни о чем не мог думать, ему было всё равно, что будет потом. Не имело значения, что она может в любой момент стереть его в прах. Только нежное, хрупкое и податливое тело под ним, тонкие руки, обнимающие его, горячие губы, шепчущие его имя... Тигренок упивался её покорностью, её жаром и трепетом, дразнящим и сводящим с ума медовым запахом её влажных бедер. Она принадлежала ему вся, до самого донышка, она обвивала его тесно, словно боясь отстраниться хоть на миг, словно стремясь раствориться в нем, стать одним целым.
Крик боли и наслаждения, десять острых когтей, до крови впившиеся в его ягодицы, и ощущение лопнувшей тонкой преграды в горячей, пульсирующей глубине её тела вырвали его из пылающего безумия, заставив замереть и открыть глаза. Заставив, наконец, увидеть её. Расширенные, полыхающие лиловыми огнями очи, запрокинутое бледное лицо с распухшими, окровавленными губами, багровые следы его зубов на бессильно изогнутой тонкой шее, на хрупких плечах, на острых грудях с нежно-розовыми сосками.
Она взглянула на него, удивленная, и улыбнулась, притягивая его обратно к себе. Он склонился к её лицу, тихонько касаясь губами висков, скул, бровей, осторожно трогая языком алые губы. Чуть дыша, он заглядывал ей в глаза - будто видел её впервые, будто не мог поверить в то, что она подарила ему самое редкое и дивное сокровище на свете - себя. Она потянулась к нему губами, обвила за шею и подалась вся ему навстречу, застонав тихонько, без слов прося не останавливаться. Зарывшись лицом в её растрепанные волосы, он задвигался, сначала медленно, опасаясь причинить ей боль, прислушиваясь к её отклику, к её вздохам. Она металась под ним, и снова шептала: "Тигренок! Ещё, Тигренок!" - и он вжимался в неё, распластывая по полу тонкое тело, резко двигаясь в кольце её ног и рук, и беззвучно крича в её волосы: "Шу, родная, я люблю тебя! Боги, как же я люблю тебя!" - и плакал от любви, раздирающей его на части, и от пронзительной, всепоглощающей нежности.
Ослепительная волна экстаза накрыла их сплетенные тела, исторгнув одновременный стон из сомкнутых уст. Он всей кожей, всем телом ощущал, как она судорожно бьется в его объятиях, приникает ещё теснее, не выпускает из себя, сцепив ноги на его пояснице. Любовался искаженным страстью лицом, слизывал соленые капли с её щек, прижимался и терся о её тело животом. Он не мог сдержать счастливой улыбки победителя и собственника, признавая свое поражение и соглашаясь вечно принадлежать ей. Он не хотел размыкать объятий, отрываться от неё. Он целовал её, зализывал синяки и укусы, снова ласкал её всю, с головы до ног, осторожно касаясь устами. Он целовал каждый крошечный пальчик на узенькой ножке, и щекотал языком чувствительную складочку под коленкой, и слизывал с нежной кожи бедер капли крови и семени, заставляя её снова стонать и вцепляться ему в волосы.