— Что так быстро и куда? — Его руки загородили ей дорогу. — Откуда такая стрекозиха?

Как ни странно, но «стрекозиха» нисколько не обидела Зину. Напротив, на душе у нее вдруг посветлело. Что-то очень хорошее, теплое прозвучало в этом слове и в тоне, каким было произнесено слово.

— Я не стрекозиха. Я инженер. — Пожалуй, впервые за последние дни обид и разочарований Зина улыбнулась. — Здравствуйте! Мне нужен начальник участка.

— Здравствуйте, товарищ инженер. Он и есть перед вами, начальник. Старик Журбин, Илья, сын Матвеев. Чем услужу?

Самое скверное, что только могло произойти в Зининой жизни, произошло.

Зина сидела за бесконечно длинным столом в похожей на коридор узкой и сумрачной комнате. По сторонам стола были расставлены стулья, обитые холодной черной клеенкой. На столе, покрытом зеленой, в чернильных пятнах материей, лежали толстые альбомы. В двух шкафах за стеклами располагались на полках пневматические молотки разных систем, с набором обжимок, зубил, крейцовок и чеканов, электросверла, электросварочные и газорезательные аппараты. Эти же инструменты, но в виде отдельных деталей, были представлены на щитах из фанеры, развешанных по стенам.

Зина смотрела на щиты, на соседствующие с ними диаграммы — частокол разноцветных столбиков, круги, подобные плоскостным изображениям детских полосатых мячей, — и машинально скоблила ногтем обложку одного из альбомов, стараясь сковырнуть с нее каплю присохшего клея. Несколько часов назад был новый разговор с директором — неприятный, трудный разговор, в результате которого появился приказ номер сто. На веки вечные запомнилась Зине эта цифра: ее пули прошли по Зининому сердцу, как чугунные скаты дорожной трамбовочной машины, и раздавили все то светлое и радостное, что возникло в сердце от посещения стапелей.

Илья Матвеевич водил Зину под днище корабля, установленного на кильблоках и клетках из пахучих сосновых брусьев, которые слезились прозрачной смолой. Он подымался вместе с ней на верхнюю палубу, спускался в железные глубины трюмов, машинных отделений и в тесные коридоры гребных валов. Все это было знакомо и вместе с тем ново, — ново потому, что окончена институтская практика, институтская опека, начиналась самостоятельная работа. Самостоятельная! Зина расспрашивала обо всем, что только видели ее глаза. Илья Матвеевич отвечал обстоятельно и без обидной снисходительности. Он с интересом поглядывал на странную девушку, которая решила строить корабли. Некоторые ее вопросы просто удивляли старого корабельщика. «Стрекозиха» кое в чем разбиралась.

— Вот ведь штука, — заговорил он, останавливаясь, чтобы закурить. В голосе его слышалась досада. — Мы работаем, работаем, накапливаем опыт, где-то его, этот опыт, соберут в кучу, преподнесут ребятишкам в готовеньком виде — и на́ тебе! За пять-шесть лет науки получается специалист не хуже нас, бородачей, по четверть, по полвека проведших на стапелях.

— Что́ вы, Илья Матвеевич! — горячо запротестовала Зина. — «Не хуже»! В сто тысяч раз хуже! Мне казалось — приду сюда, и сразу у меня получится, как надо, как в институте учили. А вот походила с вами — страшновато становится. До чего же много знать надо. Клепать могу, чеканить могу, варить швы — тоже, а все строительство, в целом, не охватывается.

— Охватится, — подбодрил Илья Матвеевич. — Когда меня начальником поставили — было это, не соврать бы, лет пятнадцать-шестнадцать назад, — я тоже испугался: клепать могу, чеканить могу…

Зина рассмеялась:

— Пятнадцать лет! Ну и утешили! Столько ждать.

— А как же иначе! Иначе не выйдет. Каждому лестно: соскочить со школьной скамейки да и стать сразу большим мастером или ученым. Не получается так в жизни, товарищ инженер. Человек созреть должен. А на это годы нужны, годы…

Илью Матвеевича кто-то окликнул, он ушел; Зина осталась одна на палубе.

Ветер разнес тучи, Лада сверкала под солнцем, дымка поднималась над бухтой и над окрестными лесами. По горячей палубе прыгали воробьи. Зина смотрела на них и думала. До чего же горек этот неумолимый закон жизни: нужны годы! Не первый раз она слышала о нем. Еще меланхоличный Сеня Карпов говорил, что спешить студенту некуда. Все равно зрелости человек достигает только к тридцати, к сорока годам. «Мы ершимся и петушимся, — философствовал Сеня, — а жизнь-то, науку, технику, прогресс двигают они, которым не меньше тридцати и сорока». — «Что же остается нам, которым нет тридцати?» — негодовала Зина. «Любовь и учеба, — уныло заключал Сеня. — Учеба и любовь».

То же самое, не поминая, правда, любви, сказал и Илья Матвеевич. Человек созреть должен. Долгая, скучная песня, и никакая любовь ее не скрасит.

Воробьи улетели. Илья Матвеевич не возвращался. Может быть, он забыл о Зине? Зина сама отправилась его разыскивать. Она шла по лесам вдоль борта и дошла до клепальщиков, которые клепали обшивку в носовой части корабля. Засмотрелась на то, как ловко и быстро орудовал своим молотком один из бригадиров.

Зина видела его в профиль. Он был в синей спортивной майке, с обнаженными мускулистыми руками, по которым уже прошелся первый весенний загар. Чтобы не мешать ему, Зина поднялась на следующий ярус подмостей, откуда были видны и сам бригадир, и его подручный, и горновщицы, которые находились внутри корпуса корабля.

Обычно бригада клепальщиков состоит из бригадира, одного подручного и одной горновщицы. Тут Зина увидела двух горновщиц и сразу поняла — почему их столько. Подручный едва поспевал хватать у них раскаленные стержни и вколачивать их ручником в отверстия, просверленные в листах обшивки. Бригадир, как только перед ним вспыхивал малиновый глазок заклепки, мгновенно приставлял к нему обжимку молотка — слышалась сначала глухая, затем, по мере остывания металла, звонкая пулеметная дробь, а в соседнем отверстии уже загорался новый жаркий глазок.

Быстрота работы захватила Зину. Она не могла оторвать взгляда от рук бригадира. Каждое их движение было настолько точно рассчитано, будто руки и молоток составляли единое целое. Перед Зиной как бы текла стремительная лента конвейера. Пожилые горновщицы по очереди выхватывали щипцами из горнов заклепки, ударом по чугунному бруску сбивали с них окалину и шлак, передавали подручному, подручный взмахивал ручником, приставлял к закладным головкам заклепок поддержку, бригадир стучал и стучал молотком, и на соединении двух листов обшивки все удлинялся шахматный шов.

У бригадира не было времени смахнуть с густых бровей каштановую прядь волос. Она мелко дрожала в такт дробному бою молотка.

Ему же не тридцать и не сорок. Ему не больше, чем ей, Зине, но разве он не опытный мастер?

Зине хотелось поговорить с бригадиром, просто необходимо было с ним поговорить. Но никогда, казалось, не остановит он ленту сумасшедшего конвейера.

Зина решила все-таки дождаться перерыва. Не могут же они без отдыха работать все восемь часов!

И она дождалась. Бригадир резко выключил молоток. Нагревальщицы тотчас принялись чистить горны, подручный с ключом в руке выбрался на наружные подмостья и стал отвинчивать гайки сборочных болтов; бригадир, откинув со лба назойливую прядь, сделал несколько гимнастических движений, широко разводя руки и распрямляя грудь. Он увидел Зину, спускавшуюся к нему, и смутился как мальчишка, который хочет казаться взрослым, но попадается на какой-нибудь очень мальчишеской выходке.

Они узнали друг друга.

— Здравствуйте! — обрадованно сказала Зина, подходя, и подала руку.

— Ну как, нашли отдел кадров? — спросил Алексей, все еще смущаясь.

— Найти-то нашла, да толку мало. Работы не дают.

— Чего это они? Сами объявления везде развесили: нужны люди, — а канителят. У вас какая специальность?

Зине было приятно, что он разговаривает с ней так, как, наверно, стал бы разговаривать со своими горновщицами или с той девушкой, машинистом крана, которая выглядывает из стеклянной будочки на ажурной башне. Она подумала, что, пожалуй, не стоит говорить: «инженер» — вдруг разговор потеряет непринужденность, — и ответила: