В августе 1914 года Германия объявила войну России. На западных границах загремели пушки. «Задворки» империи могли пока обойтись без радио. Бончу дали, опять-таки не без стараний Муромцева, новое назначение — хотя и поближе, в Тверь, помощником начальника приемной радиостанции, но все же в стороне от столицы.
К началу войны радиотехническая служба в сухопутных войсках России, как, впрочем, и других стран, не отличалась ни техническим совершенством, ни разнообразием. В армии числилось около сотни полевых радиостанций и три десятка кавалерийских. Еще имелосо восемь крепостных и двенадцать так называемых базисных. И только две искровые мощные радиопередающие станции — в Царском Селе и в Москве на Ходынском поле — были выстроены заново. На них лежала обязанность обеспечить связь между нашей страной и союзниками — Францией и Англией. Что и говорить — негусто для первостепенной мировой державы. При этом нужно принять во внимание еще и невысокое качество аппаратуры, изготовленной иностранными концессиями — акцяонерным обществом РОБТИТ, филиалом английской фирмы «Маркони» и немецкой — «Сименс и Гальске», Да и в эксплуатации эта аппаратура была очень неудобна. Полевая искровая радиотелеграфная станция перевозилась на нескольких двуколках. На каждой — полувагончик-полушкафчик с частями и оборудованием радиостанции. Две повозки занимал радиопередатчик вместе с источниками питания. Там были аккумуляторные батареи, двигатель внутреннего сгорания с генератором постоянного тока, большие катушки самоиндукции на эбонитовых каркасах, не менее громоздкие конденсаторы с белыми фарфоровыми чашками изоляторов. Ну и конечно, искровой разрядник — сердце радиостанции. Одна двуколка предназначалась для перевозки антенных мачт. После сборки они имели высоту двадцать пять метров. В особом возке находились детекторные приемники. Там же — откидной столик и раскладной табурет для слухачей-радистов. Все это громоздкое хозяйство было неудобным и очень тяжелым. Лошади, надрываясь, тащили повозки даже по дорогам. А уж в грязи они проваливались по самое днище. Трудно приходилось солдатам радиокоманды в полевых условиях, место расположения станции приходилось часто менять. Не менее получаса уходило на развертывание и свертывание столь ненадежного хозяйства.
«Тверская приемная радиостанция международных сношений» (таково было ее официальное название), на которую попал Бонч-Бруевич, несмотря на свое громкое имя, также отнюдь не отличалась совершенством. Вдоль не очень широкой здесь Волги на Жолтиковом поле три стометровые мачты держали на себе антенну — провод длиной почти в километр. Конец провода был введен в старый деревянный барак, где стояло несколько деревянных ящиков с черными эбонитовыми панелями приемников детекторного типа, которые солдаты радиокоманды за их внешний вид окрестили «сапогом». Эту аппаратуру поставляло общество РОБТИТ. Сбоку настроечные — похожие на круглые дверные — ручки и шкалы, как у школьных транспортиров. На верхней крышке — детектор в маленькой стеклянной трубочке с никелевой сверкающей головкой. Это все — для приема искровых сигналов. А для приема незатухающих волн от станций Парижа, Лиона, Лондона добавлялось еще одно далеко не безотказное устройство — «тиккер», несложный прерыватель детекторной цепи. Немудрое по конструкции, робтитовское хозяйство работало не очень устойчиво, частенько капризничало и требовало постоянного внимания обслуживающего персонала — солдатской радиокоманды, которая жила в соседнем таком же бараке. А в небольшом бревенчатом домике квартировали начальник станции и его помощник. На станции имелся еще большой двигатель внутреннего сгорания, чтобы крутить электрогенератор для зарядки аккумуляторов и для местного освещения.
Тверь была выбрана для приемной станции не случайно. Она располагалась достаточно далеко от искровых радиопередатчиков Москвы и тем более — Царского Села. Здесь помехи от них во время радиоприема заграничных радиостанций оказывались наименьшими. Когда Муромцев сообщил Бончу о его назначении, он со значительной миной намекнул на очень важную роль этой радиостанции в жизни России. Она и в самом деле действительно была важной: ведь здесь производился прием всех зарубежных радиограмм. Это Михаил Александрович хорошо понимал и сам. Но как грамотный инженер, тут же убедился, что по своему техническому состоянию тверская станция далека от лучших мировых образцов и выполнять свое важное предназначение достаточно надежно никак не сможет. И он решил сделать все от него зависящее, чтобы хоть как-то исправить дело. Деятельный поручик привел аппаратуру в удовлетворительное состояние, добился бесперебойной работы станции. Но чувствовал — этого все-таки мало. В Европе на многих радиостанциях уже применялись новые приборы — «катодные реле», которые позволяли усиливать радиосигналы. С ними радиоприемники становились более чувствительными. Эти катодные реле — в дальнейшем их стали звать сперва радиолампами, а позже — лампами электронными — уже с первого десятилетия нашего века начали свое триумфальное шествие в радиотехнике. Своим появленим они обязаны изобретательскому гению двух ученых: сорокапятилетнего члена Лондонского королевского общества[7] Д. Флеминга и американского инженера выпускника Йельского университета Де Фореста. Незадолго до первой мировой войны лампы стали завоевывать себе место в радиоприемной технике.
Бонч решил, что на радиостанции в Твери лампы необходимы. Но где их взять? В России перед войной своих ламп, можно сказать, не производили. В небольших количествах их делали, правда, в Радиотелеграфном депо Морского ведомства, но его продукции едва-едва хватало только для нужд флота. В остальных случаях пользовались привозными заграничными — французскими «типа Эр» и английскими «типа Раунда». Эти довольно редкие и дорогие приборы раздобыть было крайне трудно. Бонч пытался получить лампы через Главное военно-техническое управление, то есть все через того же полковника Муромцева, но тщетно — ламп не дали. И тогда поручик Бонч-Бруевич решает делать лампы сам, собственными силами.
Сейчас даже трудно представить себе, насколько эта затея казалась безнадежной. Любая мало-мальски пригодная для лампового производства мастерская должна была располагать хотя бы специальными ртутными насосами для откачки воздуха из баллонов ламп, иметь стекло, чтобы делать сами баллоны, и, конечно, газовые горелки и стеклодувные инструменты. Требовалось еще множество самых различных дефицитных материалов, в том числе вольфрамовые нити накала. Ничего, совершенно ничего похожего не было в распоряжении Бонча, да и быть не могло. В приемном бараке хранился только запасной провод и кое-какие детали к аппаратуре. И еще, конечно, «живая сила» — солдаты-радиотелеграфисты. Бонч ежедневно видел, как часами просиживали они, согнувшись над приемником, с наушниками на голове, в мучительном напряжении вылавливая телеграфную морзянку, едва различимую в море шумов атмосферного электричества и тресков искровых передатчиков. Вид этих мучеников и обязывал и подталкивал его: нужны лампы. Что еще привело его к мысли делать их? Наверное, молодость, неуемная энергия, вера в технику и в собственные силы. И еще упрямое нежелание смириться со скукой и бесперспективностью службы здесь, в захолустье. Неистребимый оптимизм поручика, казалось, граничил с безрассудством.
И рот Бонч начинает действовать. Но это только сказать просто — действовать. От него требовалось буквально подвижничество. Во всем — от нахождения материалов до преодоления тупого упрямства начальника станции капитана Аристова, с уст которого то и дело слетала дежурная «уставная» формула: «не положено». Но не таков Бонч, чтобы смириться с трудностями, какого бы происхождения они ни были. Кое-какие материалы удалось для начала буквально выпросить на петербургском заводе осветительных ламп Айваза. Директор завода Добкевич, носивший звучное имя Каэтан Наполеонович, проникся сочувствием к замыслам энергичного поручика и решил ему помочь. Кое-что продал местный аптекарь, с которым у Бонча установилась дружба. А вот учитель тверской гимназии В. Л. Левшин, дай ему бог доброго здоровья, — тот просто осчастливил — дал на время из физического кабинета воздушный насос, вполне пригодный для откачки ламп.
