– Спасибо, – поджимаю губы и копаюсь в сугробе в поисках сока.
Сугроб подпрыгивает, фыркает и становится похож на человека, который принес сок и плюшевого Деда Мороза.
– Дай! Дай! – тяну руки и отнимаю игрушку.
– Пошли чай пить, – пинает меня сзади человек-сугроб, и мы идем пить чай…
Дед Мороз стоит на столе, поет и топает ножкой…
На улице – холодно. И дома холодно.
Только под одеялом тепло. И даже жарко.
Я в первый раз за всю последнюю неделю засыпаю спокойно. Я не кашляю, у меня нет температуры, и я прижимаю к себе Деда Мороза.
– Умирать не передумала? – слышу рядом голос и чувствую в нем улыбку.
Улыбаюсь в темноте и делаю вид, что сплю.
ВСЕ У НАС БУДЕТ ХОРОШО
– Ксень, – Генри кинул в чашку два куска рафинада и пододвинул ее ко мне, – останься у меня на ночь в пятницу.
Я отхлебнула горячий чай, сунула в рот конфету и ответила с набитым ртом:
– Ну на фига, Дим? Ты ж знаешь, я на подъем тяжелая. А по пятницам у меня вообще настроения никакого нет.
Генри присел на корточки, положил голову мне на колени и посмотрел в глаза:
– Знаешь, такое ощущение, что я в Бирюлево живу. Пешком же десять минут. А с пятницами мы, кажется, разобрались.
У тебя есть я. Я тебя даже люблю. Иногда. Ну, во всяком случае, делаю вид, что люблю. Не хочется тебя обижать…
– Говнюк.
– Ага. Зато твой. Ты себе завидовать должна. А не жалеть себя. У тебя ж теперь Генри есть. Вдумайся только: сам Дмитрий Николаевич Вербицкий оставил свои великие дела и, вместо того чтобы пить вкусную водку в компании славного своего друга Сашки, сидит у тебя на кухне и уговаривает пойти к нему в гости. Так везет раз в жизни, да и то не каждому.
Я пошуршала фантиком от конфеты.
– Хорошо, я приду. Только пообещай, что в пятницу ты с Сашкой встречаться не будешь.
– А почему?
– Не прикидывайся шлангом! Знаю я эти ваши: «Ну че, Генри, по пивку?» – «Ну, давай, Сашок». А потом…
– А что потом? Потом я…
– Правильно. Начинаешь мне звонить и нести порожняк. А меня это…
– Бесит.
– Выбешивает, да. И ладно бы просто звонил, так ты еще…
– Прихожу к тебе с цветами. Разве плохо?
– Отвратительно. Красные розы неудачно сочетаются с косыми глазами.
– Ты жестока, Ксеня.
– А ты отвратителен, когда пьян, Генри.
– И все равно ты меня любишь.
– Люблю. Только ты мне тут на чувствах не играй. Сегодня люблю, а завтра разлюблю.
– А вот и врешь!
– А вот и нет!
– Придешь в пятницу?
– Приду.
Димка чмокнул меня в коленку и поднялся.
– В ванну идешь? Я тебе там пены напустил, камней каких-то накидал, для антуражу.
Я поставила пустую кружку на стол и протянула Димке
руку.
– Отнеси меня.
Димка легко поднял меня со стула.
– Что, туз перевешивает? Говорил я тебе, не жри конфеты бочками. Так и до парши недалеко.
– Какая еще парша?
– Такая парша. На лишай похожая. Будешь у меня вся такая паршивая…
– Как ты?
– Я – паршивый?!
– Не то слово. Все, я в ванну. Бери табуретку, тащись ко мне, будем сидеть и разговоры разговаривать.
Генри отпустил мою руку и наклонился за табуреткой.
– Слушай, где у тебя выключатель находится? Такое ощущение, что ты три года молчала и только сейчас голос прорезался.
– О-о-о, Вербицкий, знаешь, какой у меня выключатель? Бери стул, дуй в ванную, там и покажу.
– Не, Ксень, это не выключатель. Это, наоборот, включатель. Типичная баба. В технике – ноль полный.
– Зато в другом – ас.
– В смысле – задница?
– Тьфу на тебя, клоун.
– Вот и поговорили.
– Ага. Жду тебя в ванной.
Сидя в теплой воде, строю из мыльной пены пирамидку.
– Дим, – кричу в приоткрытую дверь, – смотри: я похожа на русалочку?
В ванную заходят Генри и табуретка.
– На русалочку? – Димка смотрит на меня с сомнением, а табуретка на меня вообще не смотри. На ней потому что Генри уже сидит. – Не, на русалку ты не похожа.
– А на кого похожа? – Высунув язык, строю вторую пенную пирамидку у себя на голове.
– На престарелую владычицу ванной ты похожа. Пирамидка сползает с моей головы, а Генри хохочет.
– Обломалась, русалочка?
– Тьфу на тебя, дурак. Я все равно красивая.
– Само собой. Зачем мне некрасивая баба? Вот отмоем щас тебя, причешем, накрасим – будешь совсем королевой. – Он вытирает с моего лица пену.
Ловлю губами его пальцы.
– Ты что, Ксень? – отдергивает смущенно руку.
– Ничего. Просто люблю.
– И я тебя люблю. Пристально смотрю ему в глаза.
– Не бросишь?
– Никогда. Буду беречь, охранять. Частью тебя стану…
– Зачем?
– Будет тебе больно – заберу твою боль, будет страшно – и страх заберу, устанешь жить – возьмешь мою жизнь и заживешь по-новой.
– Без тебя?
– Зато с чистого листа. И гораздо лучше. Я тебе дерьмо не подарю, поверь.
– Дурак ты, Генри! – сержусь. – И говоришь ерунду. Тьфу на тебя еще раз.
– Всего уж заплевала. Верблюд.
– Да, я такая. Спинку потрешь?
– Обязательно. Где там наш любимый железный скребочек?
– У Петросяна! Ну, достал уже, Дим…
– Все-все, молчу. Вставай и поворачивайся. Можешь чуть наклониться и закрыть глазки.
– И это у меня нет выключателя?!
– У меня тоже есть, я ж не спорю. Хочешь, покажу?
– Потом покажешь.
– Потом – уже за деньги, Ксенечка.
Встаю в полный рост и швыряю в Генри мочалкой.
– Как ты мне надоел, паразит… Делай уже из меня королеву, как обещал. А то одни слова…
– Эх, как же вы мне надоели, бабы.. Все хотят быть королевами, а Генри-то один. Рук не хватает…
И хохочет в голос.
Обнимаю его мокрыми руками и целую в щеку.
– Ненавижу…
– Любишь, врушка.
– Немножко совсем. Не обольщайся.
– Верю. Я тебя вообще терплю только потому, что ты умеешь борщ варить вкусный.
Прищуриваюсь хитро и затаскиваю Димку к себе в ванную. Прямо в одежде.
А он и не сопротивляется…
В пятницу вечером я собиралась к Генри в гости.
Мы встречались уже полгода, но домой я к нему заходила очень редко. И никогда не оставалась на ночь. Не знаю почему, но мне там было не по себе. Мне не нравилась Димкина чистая, уютная двушка, не нравился подъезд, не нравился лифт… Ничего мне не нравилось.
– Что тебя так плющит? – как-то поинтересовался Генри, когда я заскочила к нему домой после работы, чтобы занести лекарства от простуды.
– Не знаю. Мне тут душно. И как-то не по себе… До вас тут кто жил?
– Никто. Мой папа эту квартиру получил, когда дом только построили. И пожить в ней не успел…
– Почему?
– Умер.
– Прости…
– Ничего. Он под Новый год умер. Тридцатого декабря. Я маленький был, почти ничего не помню уже… Мама бегала по соседям, плакала… В общем, тут он и умер.
– Тогда понятно…
– А ты что, прям чувствуешь, если в квартире что-то не так?
Я посмотрела Диме прямо в лицо и ответила вопросом на вопрос:
– А ты – нет?
Он поднялся с кресла, вышел на кухню, и я услышала, как он щелкнул зажигалкой. Я посидела с минуту и пошла к нему. Генри стоял у окна, свет не горел. Я подошла сзади, прислонилась лбом к его плечу:
– Я что-то не то ляпнула, да? Он выпустил струйку дыма.
– Нет. Просто я тоже ненавижу эту квартиру. Тут отец умер. А потом еще Джерри. Моя собака. Дог. Мама после смерти отца только один раз попыталась вновь создать семью. Жил тут у нас мужик один…. Военный. Ничего был. Хороший. Только недолго они с матерью прожили. Что там, да как – не знаю. Но ушел он. А мне собаку подарил. Джерри у нас девять лет жила. Умерла, когда мне семнадцать было. Впервые плакал навзрыд… В общем, права ты. Нехорошая квартира.
Я осторожно поцеловала Димку в висок.
– А продать ее не думали?
Генри затушил в пепельнице окурок и тут же прикурил новую сигарету.
– Давно хотим. Но еще четыре года ничего нельзя сделать. Я ж от армии кошу. Мне щас паспорт светить нигде нельзя. Выписываться отсюда как буду? Прямо в паспортном столе и заберут. Так что, пока двадцать семь не стукнет, – придется тут жить. Я легонько куснула его за мочку уха.
