Однако, зная себя, я не сомневался, что гениальная мысль может осенить меня с минуты на минуту, и поэтому не стал тратить нервы попусту.

— Нескладно получилось, — признался я. — Такая новость хоть кого вышибет из колеи. Но оснований для паники нет, тётя Делия. Не беспокойся, я всё улажу.

Кажется, я где-то уже упоминал, что, сидя в кресле, невозможно пошатнуться, — по крайней мере я на такой подвиг не способен, — но тётя Делия проделала это легко и непринуждённо. Представьте, она сидела, глубоко утонув в мягкой коже, и тем не менее пошатнулась, даже не поморщившись. Лицо её вроде как исказилось от страха и судорожно передёрнулось.

— Посмей только сунуться ещё раз:

Я понял, что в настоящий момент она не способна внять голосу разума, и решил дать ей время прийти в себя. Поэтому я ограничился жестом, постаравшись вложить в него своё сожаление по поводу случившегося, и вышел из гостиной. Не уверен, зашвырнула она в меня или нет толстый том «Сочинений Альфреда, лорда Теннисона», который лежал рядом с ней на столике, но, когда я закрыл за собой дверь, что-то тяжёлое тупо ударилось в неё с другой стороны. Впрочем, я, как вы понимаете, был слишком занят своими мыслями и не придал этому большого значения.

Само собой, я винил только себя за то, что не учёл, как неожиданное объявление голодовки большинством присутствующих за трапезой повлияет на темпераментного провансальца. Я просто обязан был принять во внимание, что галлы — широко известный факт — вспыхивают как порох по всякому поводу и вовсе без повода. Несомненно, Анатоль вложил всю свою душу без остатка в эти дивные nonnettes de poulet Agnet Sorel и, получив их обратно практически нетронутыми, вообразил себе чёрт-те что.

Впрочем, кто старое помянет, ну, и так далее. К чему ворошить прошлое? Я имею в виду, что толку? Задача, стоявшая сейчас перед Бертрамом, заключалась в том, чтобы навести порядок в лучшем виде, если вы меня понимаете, и поэтому я ходил по лужайке взад-вперёд, строя и тут же отвергая один план за другим. И когда мне показалось, что передо мной стало что-то вырисовываться, я внезапно услышал стон: нет, крик души, такой безнадёжный, что решил — это дядя Том вырвался из четырёх стен с намерением постонать на свежем воздухе.

Однако, оглядевшись по сторонам, птеродактилей я не заметил и в некотором недоумении совсем было собрался продолжить свои размышления, как стон повторился. Присмотревшись, я увидел на садовой скамейке под деревьями согбённую туманную фигуру и стоявшую рядом с ней вторую фигуру, тоже туманную. Секунда-другая, и я разобрался, что к чему.

Туманные фигуры были, назову их по порядку, Гусик Финк-Ноттль и Дживз. Но почему Гусику взбрело в голову стонать на всю округу я, хоть убейся, понять не мог.

Я имею в виду, ошибки не было. Когда я подошёл ближе, он исполнил свой леденящий душу стон ещё раз, как на бис. Более того, глядя на него, создавалось впечатление, что он недавно вернулся с собственных похорон.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дживз. — Мистер Финк-Ноттль неважно себя чувствует.

По правде говоря, я не счёл это уважительной причиной для того, чтобы испускать столь жуткие, заунывные звуки. Я тоже не мог похвастаться хорошим самочувствием, однако вёл себя прилично. Должно быть, мир перевернулся. Я, конечно, всегда считал, что женитьба — дело серьёзное, и не осуждал парней, которые мрачнели на глазах, понимая, что попались на крючок и теперь не смогут открутиться ни за какие коврижки, но я никогда не видел, чтобы новоиспечённые женихи убивались до такой степени.

Гусик поднял голову, посмотрел на меня мученическим взглядом и судорожно сглотнул слюну.

— Прощай, Берти, — сказал он, поднимаясь со скамейки.

Я тут же обратил внимание на его ошибку.

— Ты хотел сказать: «Привет, Берти», что?

— Нет, я хотел сказать: «Прощай, Берти». Я ухожу.

— Куда?

— На пруд. Топиться.

— Не валяй дурака.

— Я не валяю дурака. Разве я валяю дурака, Дживз?

— Возможно, вы собираетесь поступить несколько опрометчиво, сэр.

— Потому что хочу утопиться?

— Да, сэр.

— Ты считаешь, мне не стоит топиться?

— Я бы не советовал, сэр.

— Хорошо, Дживз. Как скажешь. Наверное, миссис Траверс расстроится, если мой распухший труп будет плавать в её пруду.

— Да, сэр.

— А она была очень добра ко мне.

— Да, сэр.

— И ты был добр ко мне, Дживз.

— Благодарю вас, сэр.

— И ты тоже, Берти. Очень добр. Все вы были добры ко мне. Так добры, что нет слов. Безмерно добры. Мне не на что жаловаться. Да, я не стану топиться. Пойду прогуляюсь.

Я стоял с отвисшей челюстью и смотрел, как он исчезает в темноте.

— Дживз, — проблеял я как ягнёнок, ищущий разьяснений у матери-овцы, — что стряслось?

— Мистеру Финк-Ноттлю немного не по себе, сэр. Только что он испытал сильное душевное потрясение.

Я решил вкратце освежить в памяти события минувшего вечера.

— Я оставил его здесь наедине с Медлин Бассет.

— Да, сэр.

— Я провел подготовительную работу по смягчению её сердца.

— Да, сэр.

— Он знал назубок, как себя вести и что говорить. Я всё ему объяснил, а потом мы репетировали.

— Да, сэр. Мистер Финк-Ноттль рассказал мне о ваших усилиях.

— Но тогда:

— Мне очень жаль, сэр, но произошёл небольшой казус.

— Ты имеешь в виду, Гусик где-то напортачил?

— Да, сэр.

У меня ум зашёл за разум. Я никак не мог понять, как Гусик ухитрился провалить дело, которое должно было выгореть на все сто.

— Но что же такое произошло? Ведь она любит его, Дживз.

— Вот как, сэр?

— Я слышал признание из её собственных уст. Ему только и надо было, что сделать ей предложение.

— Да, сэр.

— Ну, он его сделал?

— Нет, сэр.

— Прах побери, о чём же тогда он с ней говорил?

— О тритонах, сэр.

— О тритонах?

— Да, сэр.

— Но с чего вдруг ему захотелось говорить о тритонах?

— Мистер Финк-Ноттль не хотел говорить о тритонах, сэр. Насколько я понял, это не входило в его планы.

По правде говоря, я совсем растерялся.

— Но человека нельзя заставить говорить о тритонах, если он того не хочет.

— Мистер Финк-Ноттль, сэр, к величайшему сожалению, стал жертвой нервного срыва. Неожиданно осознав, что находится наедине с молодой леди, он, по его словам, потерял голову. В подобных случаях джентльмены начинают говорить первое, что придёт на ум, и мистер Финк-Ноттль самым подробным образом начал описывать, как следует ухаживать за больными и здоровыми тритонами.

Шоры упали с моих глаз. Наконец-то я разобрался, что к чему. По правде говоря, в моей жизни тоже бывали такие моменты. Помню, как-то раз я сидел у зубного врача и в течение десяти минут не давал ему запихнуть орудие пытки мне в рот, рассказывая анекдот о шотландце, ирландце и еврее. Это у меня получилось само собой. Чем старательнее он пытался засунуть в меня сверло, тем чаще я пересыпал свою речь словами «Содом и Гоморра», «проклятье» и «ай-яй яй». Когда перестаёшь соображать от страха, в голове у тебя вроде как щёлкает, и ты начинаешь нести сам не знаешь что.

Да, мне ничего не стоило поставить себя на место Гусика, и я мог представить себе всю сцену, словно она произошла у меня на глазах. Гусик и Бассет остались вдвоём в саду, освещённом звёздами. Кругом стояла тишина. Несомненно, как я ему советовал, он начал разглагольствовать о закатах и сказочных принцессах, а когда пришла пора закругляться, довёл до её сведения, что ему необходимо сообщить ей нечто важное. Тут, я предполагаю, она томно спустила глаза и шепотом спросила: «Да?»

Он, должно быть, сказал, что давно хотел с ней об этом поговорить, а она, скорее всего, ответила: «Ах!», или: «Ох!», а может, просто вздохнула, как умирающий лебедь. А затем их глаза встретились, совсем как мои с зубным врачом, и внезапно Гусик почувствовал, что лошадь лягнула его в поддыхало, и свет перед его глазами померк, после чего он услышал собственный голос, бубнящий о тритонах. Да, психология Гусика была для меня всё равно что открытая книга.