— Бедная малышка, — шептал он, — трудновато тебе пришлось, да?

Широкие плени нависли над нею, пойманной в ловушку и этой любовью, и этим браком, который не сегодня-завтра может прекратиться.

— Так вот, значит, что ты имел в виду прошлой ночью, — хриплым шепотом сказала она. — Публичное покаяние. Женитьба по желанию эмира.

— Отчасти да, Лорна, — признался Касим, и на секунду печаль разделила их, словно темным крылом. — Вчера ночью эта идея могла показаться тебе неприемлемой, если бы я не удержался и рассказал. К тому же по моей вине на твою репутацию пала тень… Зато теперь ты носишь одно из самых почетных и известных имен в этой части света.

Лорна во все глаза смотрела на него, как бы вбирая в себя каждую черточку смуглого красивого лица, освещенного янтарным светом. Это любимое до дрожи в сердце лицо, это сильное гибкое тело… так близко… и так безмерно далеко; перекинуть мост между их сердцами под силу лишь одной взаимной любви.

— Говорят, арабу, чтобы развестись с нелюбимой женой, достаточно одного слова.[65]

— Ты хочешь, чтобы я сказал его, Лорна, и отпустил тебя обратно в твой мир?

— Мой мир? — Она горько улыбнулась. — Ты подарил мне пустыню и показал дорогу к звездам. Открыл для меня свет, а теперь хочешь снова ввергнуть во тьму?

— Ты так сильно полюбила пустыню? — С затаенным блеском в глазах Касим укачивал ее на руке.

— Что же произошло с твоим мятежным сердечком? Ведь всего несколько дней назад ты пыталась сбежать и от меня, и от того самого света и тех пустынных звезд, что открылись тебе. Если бы не буря, твой побег удался бы… А теперь ты уверяешь меня, что хочешь остаться. Лорна, девочка моя, ты действительно хочешь остаться моей женой?

Ее глаза смотрели робко, а щеки покрыл румянец смущения.

— Мсье, вы лишаете меня преимущества.

— Ты хочешь сказать, что стесняешься спросить прямо, желаю ли я оставаться твоим мужем?

— Было бы замечательно, если б ты пожелал этого. — Лорна все-таки набралась храбрости; глядя прямо в желтые глаза и ощущая восхитительную силу его рук, она подавила остатки совершенно не нужной теперь гордости. — Я — твоя теперь, Касим. Хочешь — бери меня, хочешь — бросай.

— Моя? — Он с силой прижал ее к себе, причинив боль, сладостную, счастливую боль. — Mon amour adoree![66] Ангел мой! Прекрасная, нежная возлюбленная моя! Твоя доброта победила дьявола в моем сердце. Любовь моя, жизнь моя, свет очей моих! Я с самой первой минуты понял это, вот и пришлось похитить тебя, чтобы не потерять навсегда. И потом приручать и покорять той, своей, пустыней, утренними прогулками, страстными рассветами и серебристыми ночами…

А теперь ты, мой золотисто-синий цветок, и сама стала частью всего этого…

Касим замолчал и зарылся лицом в ее волосы.

— Я так страстно жаждал твоей любви, так стыдился за свое высокомерие! Любишь ли? Простишь ли, что похитил тебя? Ты тогда показалась мне прекрасным сновидением, и я просто не мог позволить себе проснуться, а тебе — растаять легким облачком, как всем снам… Понимаешь?

— Ах, Касим! — Лорна что было сил прижала к себе эту гордую голову на крепкой шее, голову, никогда ни перед кем не склонявшуюся, и вот теперь склоненную ей на грудь. — Я поняла, что люблю тебя, во время песчаной бури. Ты говорил тогда, что мы можем умереть, погребенные навечно, в объятиях друг друга. И я вдруг поняла, что лучше смерть, чем разлука с тобой, Касим.

Она выдохнула его имя, а он губами словил и выдох, и свое имя, и ее губы; поцелуй был так пронзительно сладостен, что у нее зашлось сердце.

— Наш брак станет настоящим, Лорна, честным, без всяких тайн друг от друга, и будет длиться до самой нашей смерти.

— А у тебя есть тайны, Касим? — Она тихо рассмеялась, ибо в этот восторженный момент понимала лишь, что он любит ее и держит в своих объятиях, и только это имело сейчас значение. Лорна уже не была той льдинкой, что в саду в Рас-Юсуфе насмехалась над любовью. Она таяла в сильных руках Касима. Он все-таки растопил ее, этот пустынный житель…

— Да, дорогая. Я должен кое-что рассказать тебе. — Он поцеловал ее в глаза и достал сигарету из коробочки, лежавшей на столике у постели. Лорна молча, с бьющимся сердцем наблюдала, как Касим прикуривает. Что же он хочет рассказать? Что до встречи с нею кого-то любил? Конечно, она проявит снисходительность, но как же хочется надеяться, что это не так.

Несколько минут он молча курил, словно стараясь привести мысли в порядок, а Лорна впервые обратила внимание на огромный букет синего жасмина в вазе, благоухание которого смешивалось с дымом сигареты. На глаза попался портрет мальчика в серебряной рамке, стоявший на низком бюро. Волосы у мальчика были черные и кудрявые, а глаза веселые, лукавые; он напомнил ей детей, игравших на парижских бульварах.

Касим заметил, что она рассматривает портрет, и улыбнулся.

— Мне было около десяти, когда маман велела сделать эту фотографию.

— Как бы мне хотелось узнать тебя мальчиком, — смущенно произнесла Лорна.

— Гораздо интереснее узнать меня мужчиной, дорогая. — Он улыбнулся так же многозначительно, как и во дни их пребывания в пустыне. — Надеюсь, маман оттуда, с небес, видит, какую прекрасную и добрую жену я нашел.

— А есть другое, арабское, слово, обозначающее мать? — Лорна была заинтригованна.

— Конечно есть, но я никогда его не произносил. Едва я научился говорить, как мама попросила меня называть ее маман.

— А почему, Касим? — Лорна смотрела на него любящими глазами женщины, знающей, что и сама любима. — Она никогда не говорила, почему?

— Думаю, хотела сказать. — Сквозь дым, окутывающий худое, бронзовое от загара лицо, матово мерцали задумчивые желтые глаза. Они с нежность и жадно рассматривали Лорну, такую юную, маленькую, хрупкую на широкой арабской постели, с глазами такими же синими, как благоухавший вокруг жасмин, и припухшими губами, полураскрытыми для его жарких, всепоглощающих поцелуев.

Вдруг Касим схватил ее руку, поднес к губам и, словно настоящий француз, принялся целовать каждый пальчик.

— Именно по настоянию матери я выучил и испанский и французский. Она вела дневник, и после ее смерти прочесть его смог только я. Некоторые страницы пришлось вырвать и сжечь… В них раскрывалась тайна, которой она могла поделиться только со мной. А теперь я хочу поделиться ею и с тобой, Лорна, потому что ты любишь меня и хочешь остаться моей женой. Лорна удивленно смотрела на него.

— Я думала, ты хочешь рассказать мне, что любил кого-то до нашей встречи…

— Девушек? — Он вздернул бровь. — Да, в студенческие годы в Париже у меня были девушки. С ними было весело и приятно, но сердца моего они не затронули. Я любил пустыню… И она была для меня главной и единственной женщиной, пока в мою жизнь не вошла ты, синеглазая, солнечноволосая, с характером, как у самой пустыни.

— Неужели ни одна прелестная арабская девушка ни разу не привлекла твоего царственного взгляда? — поддразнила Лорна.

Ответная улыбка была чуть странной.

— Что ж, некоторые из них очень милы, например, Тюркейя, но по своим внутренним побуждениям я, кажется, всегда был французом, а это…

— Французом? — воскликнула Лорна.

— Да, — Касим сжал ее пальцы. — Моим отцом был не эмир, а француз, приехавший в Сиди-Кебир через год после того, как мать вышла замуж. Слова прозвучали, словно удар грома, и в воцарившейся потом тишине Лорна даже слышала биение своего сердца. Она уставилась на Касима синими, безмерно удивленными глазами… А за окнами, в дворцовом саду, пел соловей; его чарующий голос лился прямо в душу…

— Пожалуйста, — прошептала она, — расскажи мне все.

Касим опустил голову, словно даже Лорне ему нелегко было рассказывать о тайне, которую он прочел в дневнике матери.

— Этот человек приехал сюда из La belle France.[67] Мать, вынужденная вести жизнь замкнутую, чуждую для нее, была не слишком-то счастлива, и приезжий француз немного развлек ее. Он был молод, образован, а здесь собирался изучать старинные пергаментные свитки, найденные в одном из дворцовых подвалов. Обаятельный юноша, он напоминал ей о том мире, который она оставила, выйдя замуж за эмира. Вскоре в дневнике появилась виноватая запись о счастье, испытываемом ею в обществе Жюстена.