— «Он» сам ушел?
Я захожу с другой стороны, чтобы вытянуть хоть мало-мальскую информацию.
— Нет, мне кажется, это твой крестный его запугал… или… не знаю… Но кто-то его запугал, точно.
— Откуда ты знаешь?
— Не помню, слышала.
— Значит, «Он» все-таки лучше Пьера?
Все, с меня хватит! Что я сказала плохого?
— Ты что, спятила? «Он», говорят, на голову больной.
Стало быть, я похожа на больного на голову.
— Откуда ты знаешь?
— Слышала.
— А ты вообще его видела когда-нибудь?
— Да, я его хорошо помню.
— Сколько тебе было лет?
— Четыре с половиной.
— Везет тебе, а вот я его не помню.
Нет, все, на фиг! Лучше мне не говорить на эту тему, а то, стоит открыть рот, несу чушь. Если я такая дура… Лучше нарисую атлета с диском.
* * *
Пьер отлично понял суть вопроса и сразу усвоил правила. Усвоил и соблюдает. Он и Коринна никогда не пересекаются на территории, которую не могут поделить. Они уступают друг другу места общего пользования: один входит, другая выходит. Они не разговаривают, даже не смотрят друг на друга. Жоржетта солидарна с сестрой.
Если Пьер дома, когда Коринна возвращается из школы, она тут же убегает в свою половину комнаты и закрывается там. Носа не высунет до прихода мамы. В этом Жоржетта тоже с ней солидарна. Точно так же и Пьер, если застает дома Коринну или Жоржетту, спешит в конец коридора и закрывается в комнате. И тоже не высовывается до маминого прихода. Если мы о чем-то разговариваем, когда он входит, тут же умолкаем. Это правило, принятое на собрании. В общем, когда мамы нет, дом жив только наполовину.
Но если я дома одна — другое дело.
Для меня закон не писан, и на правила мне плевать, когда я одна дома. Я нарушаю границы где хочу и как хочу. Я иду на сговор с врагом, и не без выгоды для себя.
Мы с Пипи-Пьером взялись делать деревянный ящик для моих красок и карандашей, а то они валяются по всей комнате. Мы сняли мерки, чтобы ящик уместился под моим столом.
— Вот только меньше места останется для книг, — сказал он.
Мы поехали в магазин на его машине. Другие водители к нам не цеплялись. Каждый раз, когда навстречу попадалась зеленая немецкая малолитражка, мы щипали друг друга. Деньги на все дала мама. И я сама купила дощечки, которые выбрал для меня Пьер.
— Нет, эта слишком тонкая! Ты ее мигом расколешь в щепки, Егоза.
У нас остались деньги, и мы купили петли для крышки и даже замочек!
Потом я увидела красивые гвозди с золотыми шляпками. Денег уже не хватало. А враг оказался не таким уж и плохим: он купил мне их в долг. Мама ему вернет, сказал он. Еще он дал мне прозвище: Егоза. Ящик у меня будет классный. Я прыгала от радости в магазине. И все говорила: «Спасибо, спасибо».
В кухне Пьер держит ящик; мы уже собрали его и склеили древесным клеем.
— Гвозди ты забьешь сама.
Он дал мне свой молоток.
Я очень стараюсь. Молоток мне доверили впервые в жизни.
Шуму от нас — туши свет, но сосед и не думает стучать.
Мама занимается счетами у себя в комнате.
— Скажите-ка, девочки, — слышу я сквозь грохот, — кто взял пятьдесят франков из-под будильника?
Я оборачиваюсь к будильнику. Пятидесяти франков там нет. Мама всегда оставляет нам серенькую бумажку под будильником, на всякий случай.
— Я не брала! — кричу я между двумя ударами молотка.
А у меня неплохо получается.
Еще один гвоздь. Пьер показывает, куда его вбить.
— И я не брала!
— И я не брала! — орут из нашей комнаты Коринна и Жоржетта.
Я бью молотком изо всех сил. Гвозди один за другим входят в дерево. Отличный у меня будет ящик.
— Кто же тогда? Сосед?
Мама не отстает со своими пятьюдесятью франками, которые куда-то делись.
Нам с Пьером не до того. Мы доводим до ума мой ящик.
Власти покинули свою резиденцию. Пошли проводить дознание на месте. Кто-то спер пятьдесят франков. «Кто украл подкову, украдет и коня». Кто украл пятьдесят франков, украдет и целый табун.
Мама идет в нашу комнату.
Оттуда доносятся голоса — ее и сестер.
Еще три гвоздя.
— Сибилла, поди сюда на минутку!
Ну вот, так всегда: стоит мне заняться по-настоящему интересным делом, меня обязательно зовут.
Я вздыхаю.
— Я сам закончу, — говорит Пьер: он все понимает.
— Да, — с сожалением отвечаю я.
Мне бы хотелось закончить самой, ну да ладно…
В нашей комнате в самом разгаре собрание, каких еще не бывало. Собрание втроем, но без меня. Я была замечена с врагом, и мне, кажется, здесь не рады.
— Это ты взяла пятьдесят франков из-под будильника?
Мама хочет наверняка знать, станется ли с меня украсть табун коней.
Они все уверены: это я украла деньги из-под будильника.
— Нет.
— И кто же, по-твоему, мог их украсть?
Втроем они уже разобрали меня по косточкам. Коринна взять деньги не могла, тут все согласны. Однозначно. Жоржетта? Тем более. А если не они, значит, их сестра — больше-то некому. С такой сестрицей им светит нашествие копытных в самом ближайшем будущем — она ведь давно «пошла по кривой дорожке».
— Это не я! Я даже не видела, что их там больше нет, этих пятидесяти франков!
Им противно на меня смотреть: вру, да как уверенно!
Ты можешь припрятать пятидесятифранковую бумажку, но того, что скоро украдешь, так легко не спрячешь, читаю я в их глазах. Я — их горе. Я никогда не думаю о последствиях своих поступков.
— Если честно признаешься, я не буду тебя наказывать, — говорит мама: она уж и не знает, как вернуть заблудшую овечку на путь истинный.
Мне не в чем признаваться. И наказывать меня не за что: не брала я эти деньги.
— Это не я, говорю же вам, не я! На кой черт мне ваши пятьдесят франков! Идите все на фиг!
Вот и грузчик заговорил. Мама коршуном кидается на меня:
— Что? Куда нам идти? А ну-ка повтори, что ты сказала?
Я не могу повторить.
— Куда нам идти?
У меня темнеет в глазах.
— Смотри у меня, ты совсем от рук отбилась! Вот что, врушка, во-первых, ящика своего ты за это не получишь, во-вторых, не пойдешь с нами в субботу к крестному! Подумать только… На кой черт… Идите на фиг, слыханное ли дело!
Мама выходит из нашей комнаты, обиженно поджав губы.
Я так и стою, оцепенев. Потом сажусь за свою половину письменного стола.
Мои сестры не знают, что сказать. И пусть помалкивают. Они меня не поддержали.
— Хотела бы я стать мухой, чтобы посмотреть, что будет у крестного в субботу!
Месть удалась, их бросает в дрожь целых пять минут. Теперь они сторонницы презумпции невиновности.
— Милый! Убери этот ящик, — слышно нам, как мама говорит Пипи-Пьеру.
Надо же, как он ее слушается. Стук молотка стихает.
Я сижу за своей половиной письменного стола лицом к стене. Я отодвинулась подальше от нашей с Жоржеттой границы. Мне не хочется даже чувствовать ее рядом.
Я достаю пенал. Буду рисовать.
— Я с ней поговорю, — шепчет Коринна и идет в кухню выбивать мне послабление.
В доме снова тихо. Я украдкой смахиваю слезу, прежде чем взяться за карандаши.
Ничего хуже мама придумать не могла: меня не возьмут в субботу к крестному.
— Я тебе не помешаю?
Коринна не знает, с чего начать, как подступиться к маме.
— Что это ты делаешь?
— Мою морковку и помидоры.
— Тебя не устраивает меню?
Из комнаты я слышу Коринну и маму. Нет, сестре не добиться отмены моего приговора.
— Мы вообще неправильно питаемся.
— Будь добра, предоставь мне решать, что полезно для моих дочерей.
— У нас будут толстые ляжки, очень надо!
— Вам до этого далеко.
— Нет! Не так уж. Вот Гиаацинта не ест масла, совсем. Я рядом с ней похожа на бегемотиху.
— Да, ты права, она выглядит больной. Скелет скелетом. Почему здесь пена?
