– Знаешь, я люблю, когда в выходной день по привычке проснешься перед самым рассветом, откроешь глаза. А за занавесками уже посерело, какие-то звуки утренние накрапывают. Так хорошо… Наверное, к этому нельзя привыкнуть… Смотреть и слушать, как день разгорается. Закрываешь глаза и думаешь: фигушки, сегодня выходной – и лежишь, пока совсем не рассветет.

Ну будто кто спрашивал!

Однажды явилась с букетом кленовых листьев. Шумный такой рыжий букет. Шуршит, будто ветер в нем застрял. Держит его в кулачке на отлете, сама запыхалась. Улыбается, свободной рукой разматывает длинный шарф. Листья шуршат. На часах ровно девять. После скандала со снятием Кокорева они работают в нормальном режиме от силы третий день. Никаких осаждающих вкладчиков, в Москве подтвердили, что скоро у них будет новый управляющий. А тут – вот она, Ева с листьями…

– Смотри, какая прелесть! Не смогла мимо пройти. Просто не смогла.

Стянула шарф, одновременно умудрившись открыть дверь шкафа. Круговыми движениями намотала несколько витков на кисть, выпростала руку, остальное собрала быстрыми растопыренными пальцами, каким-то баскетбольным жестом забросила шарф на полку шкафа. Затем, перекладывая букет из одной руки в другую, поочередно вылезла из рукавов, стряхнула с себя плащ и, уронив плащ на стул, плюхнулась сверху.

Вся эта акробатика отвлекала. Ева вообще умела вот так, прийти и – нате, смотрите. Как пятно на видном месте.

– Шла через сквер, смотрю, такая красота под ногами. Вот, – держит листья перед собой и говорит, глядя на них. – Осень с доставкой. Я так люблю осень! – села, вздохнула и тут же потянулась за телефонной трубкой, она ведь постоянно кому-то звонит, с кем-то шушукается.

Рута так и не смогла сосредоточиться.

Это мельтешение листьев, шарфа, Евы, хлопанье дверцей, этот беззаботный лепет в девять утра сбивали ее. В девять утра, в начале дня, когда так важно собраться, распланировать, прочувствовать сегодняшний ритм.

Листья, наконец притихшие, стояли в стакане на Евином столе. Одной рукой она поднимала выпавший из шкафа шарф, в другой держала плащ, задрав его над головой, чтобы не испачкать подол.

– Не сориентировалась по времени, – стрекотала она. – В автобус-то не полезешь, пришлось пешком.

Это начинало нервировать. Восторженность эта навязчивая! Люблю да люблю, люблю да люблю! Точно в голубятне сидишь: гули-гули-гули. Мало ли кто чего любит. Хочешь не хочешь – сиди восхищайся со мною вместе. Неправда все это – когда так. Не может быть правдой.

Рута отодвинула край жалюзи и выглянула в окно. По тротуару перед банком гулял спаниель. Такой же рыжий, как эти ее кленовые листья. Спаниель вертелся, его тяжелые мохнатые уши раскачивались вдогон голове. Время от времени он садился перед входом, улыбчиво ощерив пасть, но кто-нибудь из выходящих толкал его дверью, и он, делая вид, что напуган, грузно отскакивал в сторону, впрочем, недалеко. «Наверное, хозяин в банк зашел. Хозяина ждет», – подумала Рута.

– Какой-то спаниель ко мне прибился, – сказала Ева. – Бегает передо мной, тявкает. Наверное, решил, что я с ним игру затеяла. Представляешь, до самого банка за мной бежал.

Болтая ушами, спаниель крутился перед входом. Рута отпустила жалюзи и повернулась к монитору.

Всегда рядом найдутся такие. Любимчики, протеже, наконец такие, как Ева – те, кому необъяснимо, по какой-то причуде естества, не бывает трудно. Столкнись она на входе с Галиной Михайловной, их суровой и. о., в то время, когда должна сидеть на рабочем месте – и что? Да ничего. Порхнула бы мимо, та даже замечания не сделала бы. Еве замечания не сделала бы, а Руте, которая частенько вкалывает до восьми, которой она сама за последние полгода дважды говорила: «Вы у меня на хорошем счету», – пренепременно. А почему так? А вот так – прихоть естества. Идет себе такое эксклюзивное созданье, под ноги не глядя, чем-нибудь восхищается. Идет по одним с тобой ухабам и рытвинам, но куда ни поставит ногу, везде ей постелется твердь земная, образцово гладенькая, будто только из-под утюжка.

Но – дремучая она какая-то. Иногда кажется: самые азы ей незнакомы. Ведь как она себя ведет? Совершенно неграмотно она себя ведет. Тамара Ивановна как-то спрашивает: «Вы подготовили список лизингового оборудования?» А Ева: «Ой, забыла». С ума сбрендить! Если уж и признаваться, что забыл что-то сделать, то так, чтобы было понятно: ты переработался, ты перегружен работой сверх меры, таким работникам, как ты, нужно прощать мелкие упущения.

И ведь любому ясно: в случае необходимости ее можно тяпнуть, не боясь получить в ответ. Странно, как это до сих пор у нее не приключилось ни одного конфликта. Вот хотя бы с кассой. Тем мягонькое брюшко не подставляй. В душных панцирях из армированного бетона, под монотонный шелест купюр они становятся хищными. Упаси боже задержать какой-нибудь ордер позже пяти, когда они начинают сводить кассу. Но Ева – Рута видела сама – относила им ордера аж в полшестого – и ничего.

Нет, Ева – не банковский человек. Все эти годы она прожила на необитаемом острове, из тех, где еда растет на пальмах и среднегодовая температура двадцать три. Ни разу не шла она, опустошенная и потерянная, в никуда по людной улице. Ни разу не стояла, обхватив тяжелую голову, в которой свинцовой пчелой гудит жуткая мысль: «На что жить завтра?». Ничего этого не пережила Ева. Сидела в тени под шелковый шепот волн и ела финики. Разве что по кромке горизонта пройдет иной раз легкая рябь, заставит прищуриться: что это там? Будто не трудились над ней никакие директрисы, никакие начальники-управляющие. Трудно было поверить, что целых полтора года Ева проработала в «Автобанке». Вот уж где закаляется сталь: и управляющий из буйных, и сотрудники обучены строчить друг на друга кляузы. Но может быть, у нее все продумано, и вовсе не миленький мотылечек трепещет в суматошной Евочке: будь беспомощным, и тебя не тронут. Такое вот защитное свойство организма.

Что бы там ни было, Рута ей не верит.

Осень была недобрая. Лишь утихли ветра, выдувшие последнее тепло, на город упали холодные дожди. Их струи миллионами коготков царапали мир бетонных крыш и асфальта, когда-то в незапамятные времена – наверное, весной – казавшийся таким надежным и уютным. Дождь обрывался – и в ожидании нового дождя в небо задумчиво глазели лужи. То тут, то там, как бы перехватив эти задумчивые взгляды, поблескивающие на каждом шагу, прохожие запрокидывали головы: ну что, скоро? По ту сторону плоского грязного неба пряталась вода – много воды, готовой падать, и рассыпаться в брызги, и шипеть под колесами машин, и проникать при первом удобном случае под одежду, к теплой человеческой коже.

В сквере, через который Рута ходила на работу, пахло погребом. Сбитые в кучи, слипшиеся, перепачканные землей листья совсем не похожи были на те, что аккуратно высохли на столе у Евы. Знакомый с детства запах – слава богу, теперь попадавшийся нечасто – нехорошо тревожил Руту. Ей вспоминался железный голос директрисы, вбитый во все три этажа: «Ключ! Бегом сюда ключ!» – и чей-нибудь тяжелый радостный топот, летящий сначала к учительской, где на стену, на большой загнутый гвоздь, картинно повешен ключ от подвала, а потом обратно – и литая в синем суконном платье спина, за которой поди поспей – а потом темнота, липнущая к лицу паутина и этот запах, вобравший в себя все самые гадкие запахи. Рута махнула рукой на непрошеные воспоминания. Однажды вызванные Евой, они лились теперь, как дожди, без конца и всегда некстати. Вспомнился даже короткий исподтишка удар в живот, который отвесил ей на прощанье Иванов-Смердящий – и как ее после стошнило на виду у всех в актовом зале.

С появлением Евы прекратилась гармония. Работа давалась несравнимо тяжелее. Говорит ли Ева или молчит, мерно щелкает длинными ногтями по клавиатуре, болтает ли с кем-то по телефону или неуклюже перебирает тяжелые папки, – само ее присутствие мешает сосредоточиться.

Рута шпионит за ней. Порой, когда та выходит из кабинета, она стоит над ее столом и смотрит на хаос бумаг, авторучек, недоеденного печенья. «Сделать ей замечание?» – думает она, но тут же представляет, как Ева изогнет удивленно брови, оглядит стол, легко согласится: «Да-да, конечно, я сейчас приберу», – начнет и не закончит, а через минуту опять будет говорить «Руточка» и всякое такое… И Рута молча мирится с беспорядком.