– Они, ты понимаешь, вежливо и так уклончиво мне говорят: какой ты, на хуй, физик, если ты – врожденный математик. Даже выслушать не соглашаются, вот суки! Страшно им, что не сумеют возразить.

А я – вполуха его слушал, искоса поглядывая в сторону стола, где свежим инеем сияла водка – только что из холодильника. Как жадно я его расспрашивал бы раньше, как бы наслаждался от уловленных деталей этого прекрасного умалишения – а вдруг и правда? Я тогда и ощутил, как высохло мое былое любопытство. Потому я и хочу с ним повидаться чуть попозже, там ведь это выяснится наверняка.

А еще психологи приписывают моему возрасту – и недоверчивость и простодушие одновременно. Я, дескать, подозрителен и скептик, только и наивен и доверчив. Самое обидное, что так оно и есть. Чтоб не вдаваться в обсуждение, я просто расскажу одну историю. В Москву как-то из Питера (тогда еще – из Ленинграда) очень грамотный торговец живописью прикатил. В те времена именовали их фарцовщиками. А явился он по зову одного известного (впоследствии) поэта, ибо с ним они работали на пару. И купили они так удачно несколько картин, что им еще одну работу за почти бесплатно уступили. Глядя (уже дома у поэта) на почти абстрактную картину эту, озаренно вдруг сказал фарцовщик:

– А ведь это может быть вполне портретом молодого Маяковского работы Жегина!

Партнеры молча друг на друга глянули и поняли друг друга с полувзгляда. И поэт взял трубку, чтобы позвонить Лиле Брик. Он у нее в гостях бывал и числился вполне приличным человеком, но такие нравственные мелочи немного стоили перед возможностью отменно заработать. И конечно, были сразу же они приглашены приехать показать такую ценную находку. Лиля Брик не слышала от Маяковского о том, что был такой портрет, но сходство было, его можно было усмотреть, и нескрываемо разволновалась импульсивная старушка. Да тем более немедля выяснилось, что из Питера был специально тот портрет привезен этим симпатичным человеком, явно знатоком и понимателем. Да и поэт уверен был, что это юный Маяковский.

О цене узнав, поахала старушка, а чтоб ей подумать не спеша, этих гурманов живописи пригласила посмотреть на то, что у нее уже давно имелось. Среди прочего похвасталась она работой Пиросмани – хоть и небольшим холстом, однако же отменным примитивом. И застенчиво сказала, что картину эту обожает, что большие деньги на нее потратила и ценит более всего в своей коллекции. Потом они вернулись в комнату, откуда начали весь разговор и где стоял на стуле предлагаемый портрет, и Лиля Брик спросила, разливая кофе, до какой цены возможно снизить плату. Но фарцовщик холодно сказал, что о деньгах уже не может быть и речи: так ему понравилась работа Пиросмани, что возможен только лишь обмен. Хотя он понимает, что неравноценна эта мена и немало он на этом потеряет, но уж очень ему хочется повесить Пиросмани у себя. Старушка отказалась наотрез. Они неторопливо пили кофе, вдумчиво беседуя о живописи, только Лиля Брик с портрета не сводила глаз и явно проникалась вожделением. Поэт портретом тоже любовался, чем немало, очевидно, это вожделение подстегивал. И через час два этих жулика ушли с работой Пиросмани. А на улице фарцовщик кинулся к ближайшей будке телефона-автомата, чтобы позвонить знакомому коллекционеру. Сумма обещала быть значительной. И разумеется, их пригласили приезжать немедленно. Фанатик-коллекционер, бумагу развернув, сказал восторженно:

– Ах, Боже мой! Потом опять сказал:

– Какое счастье!

И немедля пояснил:

– Ну, наконец-то Лиля Юрьевна отделалась от своего фальшака.

А впрочем, и наивны мы бываем тоже очень часто. Как это ученым ни обидно, только старость непонятна и загадочна для изучения ничуть не менее, чем молодость. У нас от состояния здоровья так меняются поступки и суждения, что молодым нас просто не понять. Отсюда – и легенды о капризности и переменчивости настроения у многих пожилых людей. А это просто вразнобой играют наши внутренние органы. Влияя на разлад и дисгармонию всех наших чувств, ума, души и осознания реальности.

Вот, например (об осознании реальности, но столь же – об уме). Мы как-то с Яном Левинзоном по Америке совместно покатались. Ян читал рассказы, я – стишки, поездили мы весело, удачно и находчиво. А вскорости одна старушка Яна встретила и одобрительно ему сказала:

– Янчик, я вас с Губерманом видела в Америке. Вполне, вполне. Ты знаешь, если бы вы оба пели на идише, я б вам устроила концерт в Германии.

Поэтому порою разговоры стариков забавны так же, как наивные речения детей. В одном американском госпитале моя добрая знакомая работает переводчицей: у русских стариков с английским плохо. Изредка она записывает диалоги. Вот один из них, к примеру.

Врач: «Что вас беспокоит более всего?»

Пациент: «Чтоб не было войны».

Или еще.

Врач скорой помощи: «Больная все время что-то повторяет!»

Переводчик: «Вы что-то хотите сказать врачу и медсестре?»

Пациентка: «Чтоб они все сдохли!»

А две фразы из услышанного мельком диалога в очереди на прием я просто не могу не привести – уж очень яркое свидетельство того, что жизнелюбие сохранно и в весьма преклонном возрасте.

Мужчина: «Что вы такое говорите! Это в мои-то годы!»

Женщина: «Ну ведь лежать-то ты можешь!»

Но все же без короткого целебного рецепта я никак не обойдусь. У одного из мудрейших людей нашего времени, у раввина Адина Штайнзальца, я наткнулся в интервью каком-то на благоуханную хасидскую байку. Однажды у зашедшего приятеля спросил хозяин дома, не желает ли гость немного выпить. С удовольствием, ответил гость, пошлите мальчика, пускай нам принесет. Но пожилой хозяин встал и сам принес вино.

– А почему ты не послал мальчика? – спросил приятель.

– Видишь ли, – сказал ему хозяин, – я стараюсь сохранить мальчика в себе и потому время от времени я посылаю его что-нибудь сделать.

Я за то и обожаю байки, что в отличие от мыслей никаких они не просят комментариев.

Да, пакостный и зачастую унизительный сезон, конечно, эта светлая безоблачная старость. Только есть в нем что-то привлекательное тоже. Я и молодым, и зрелым искренне советую: не проходите мимо. Лучше времени, чтобы обдумать и постичь несовершенство мироздания, у вас уже не будет никогда. Притом – достаточного времени, чтоб это постижение облечь в достойные и крайне точные слова. Так, например, одна одесская старушка мне сказала:

– Главное в мужчине – чтобы мог взаимопонимать.

На кухне нашей ужиная как-то раз, мы разговаривали о свободе слова и печати – редкостном периоде в истории российской. И спросил я свою очень пожилую тещу, что она об этом думает. И Лидия Борисовна ответила задумчиво:

– Ну, страха уже нет почти, про стыд – совсем забыли, а в общем если посмотреть, то как писали всякую хуйню, так и пишут.

Послесловие

***

Когдато мысли вились густо,

но тихо кончилось кино,

и в голове не просто пусто,

но глухо, мутно и темно.

***

Недаром Талмуд запрещает евреям

рулады певичек: от них мы дуреем;

у пылких евреев от женского пения -

сумятица в мыслях

и с пенисом трения.

***

С Талмудом понаслышке я знаком

и выяснил из устного источника:

еврейке после ночи с мясником -

нельзя ложиться утром под молочника.

***

Хотя еще смотрю на мир со сцены,

хотя почти свободен от невзгод,

но возраста невидимые стены

растут вокруг меня из года в год.

***

Об угол биться не любя,

углов я не боюсь,

я об углы внутри себя

гораздо чаще бьюсь.

***

Странная всегда варилась каша

всюду, где добру сперва везло:

близилась вот-вот победа наша,

но торжествовало – снова зло.

***

Придя из темноты,

уйду во мрак,

евреями набит житейский поезд;

дурак еврейский -

больше, чем дурак,

поскольку энергичен и напорист.

***

В каждом зале я публики ради

чуть меняю стихи и репризы,