Психологи говорят сегодня, что внимание – не какое-то особенное состояние, а просто рабочее проявление деятельности мозга. Чем глубже сосредоточенность, тем плодотворнее работает мозг, тем полнее вовлечены в дело его структуры, не реагируя на другие сигналы.

Этот принцип концентрации внимания очень забавно пытаются сейчас использовать зубные врачи. Чтобы обмануть бдительную сетчатую структуру (а сообщения с мест о боли она пропускает без очереди: боль – сигнал опасности), врачи применяют сильное отвлекающее средство: назойливые магнитофонные записи. Многие из программ так отвлекают на себя внимание, что ощущение боли значительно снижается. Кроме того, отвлекается внимание от блеска зубоврачебных инструментов, вид которых для многих еще страшнее, чем боль.

Но тут (и это очень важно) следует вспомнить, что сигналы, которым сетчатой структурой отказано в приеме – внимании, не пропадают впустую, погибая где-то у порога безжалостного фильтра. Многочисленные эксперименты исчерпывающе показали: мимо наших органов чувств ничто не проходит бесследно, полученные сведения все же проникают в мозг и остаются там, хотя сплошь и рядом не осознаются нами. До поры.

Так что можно представить себе, какое количество информации ежесекундно обрушивается на наш мозг, и поблагодарить природу за мудрое устройство, отсеивающее от внимания многочисленные ненужности.

Как неминуемы крайние проявления сосредоточенности, неизбежны и ослабления этого свойства. Отвлекаемость, соскальзывание внимания – частый и пагубный спутник расстроенной психики. Когда внимание срывается с заданного или намеченного действия, в дело немедленно включаются движения и поступки, свойственные автоматической работе мозга, усвоенные им так прочно, что они уже производятся машинально. Больному дают спички и просят зажечь свечу. Он чиркает спичкой, успевает поджечь фитилек – и внимание соскочило со стержня задания: больной эту свечу, как привычную папиросу, сует в рот и пытается раскурить.

При повреждении области, где сосредоточено большое количество клеток внимания, начинают пользоваться преимуществом древние механизмы бдительности – немедленное бездумное реагирование на новизну. Опыты проводили на крысе, заботливо следящей за потомством, копошащимся возле нее в гнезде. Если крысят выпустить и рассадить по разным углам ящика, обеспокоенная крыса немедленно начинает вновь собирать потомство. Она берет за шиворот каждого по очереди крысенка, относит его в гнездо и спешит за следующим. После разрушения в лобной области мозга ее поведение меняется: внимание уже не в силах до конца сопутствовать действию. Крыса хватает детеныша, тащит его в гнездо, но взгляд ее падает на другого, она на полпути бросает первого и бежит за вторым. И снова повторяется та же история – почти до бесконечности.

Соскользнувшее внимание может ввести в действие не обязательно затверженные автоматические действия, но и те, что неглубоко лежат в памяти, как будто память еще не успела их стереть или спрятать: оставшиеся на поверхности, под рукой, они идут в ход без надобности.

– Нарисуйте крестик.

Больной рисует.

– Треугольник.

Больной рисует.

– Окно.

Больной рисует окно и… продолжает уже сам, не ожидая просьбы врача. Рисует жирную точку, солнце, дом, стол. Врач привычно заглядывает в историю болезни. Так и есть: вчера с больным занимались писанием слов по порядку: окно, зерно, солнце, дом, стол.

Великолепно устроена и отлажена эта часть механизмов мозга – ощупывать, обонять, слышать, видеть и осязать, чтобы из полученных сообщений строить картину мира и программу собственных поступков.

Все сведения от внешних (органы чувств) и бесчисленных внутренних приборов мозга передаются на станцию управления по миллионам нервных проводов. Но бывает, что где-то неведомо замыкаются эти провода или прихотливо расстраиваются механизмы анализа сигналов таким образом, что вместо реально приходящих сведений эти линии связи и аппарат приема начинают нести отсебятину. По неизвестным каналам подключаются архивы памяти и пружины воображения. На весь этот хаос не может не направиться сосредоточенное внимание – но уже оно имеет дело не с картиной, отражающей реальную обстановку, а с причудливым смешением действительности и миража.

Человек стоял посреди комнаты и, не отвечая на вопросы – даже не замечая, впрочем, спрашивающих, – размахивал руками, пытаясь поймать в воздухе что-то невидимое. Но он-то видел! С потолка на него непрерывным потоком падали живые цветы. Они стекали откуда-то сверху, радовали глаза расцветкой, легкими касаниями щекотали руки и грудой скапливались на полу. Часть из них человек ловил, прижимал к груди, утыкался в них лицом, нюхал. И ощущал аромат!

Другой искал жуков в складках пижамы. Только что он заметил их (штук двадцать, быстрые, черные), ощутил всей кожей щекочущие движения лапок, но вот они попрятались, и никак не найти. А поперек комнаты висела густая паутина, и серые нити ее чуть колебались под дуновением ветра из распахнутой форточки.

По стене косыми зигзагами зловеще зазмеилась трещина, и в страхе перед обвалом больной забился в угол. Изо рта он пытается достать почему-то застрявшие в зубах зеленые травинки (откуда они? На дворе зима!), а травинки мешают, раздражают, не дают сосредоточиться.

Четвертый держит в руках лист белой бумаги. Как он не видел раньше? По листу мерным шагом движется военный оркестр! Надутые щеки трубачей, быстрые руки барабанщиков, серые мундиры, стандартизирующие фигуры идущих. А если лист поднести к уху? Слышен грохот оркестра! Барабан, геликон, труба.

Между двумя светлыми окнами больничной палаты – чистый пустой простенок, заклеенный обоями нехитрого рисунка. Из простенка непрерывно слышатся голоса. Они угрожают, критикуют, издеваются, смеются. Они обсуждают предыдущую жизнь больной, осуждают ее, обещают, что еще придет расплата. Больная стучит в стену кулаками, плачет, просит, чтобы ее хоть на минуту оставили в покое. Голоса не унимаются, порой тон их становится повелительным, и сопротивляться бесполезно. Больная сидит на кровати и без устали монотонно кричит. На вопрос «зачем?» отвечает, что должна кричать – так велел голос.

А рисунок обоев на стене превратился в седого угрюмого старика. Старик размеренно перечисляет преступления, которые совершила больная, внимательно слушает ее возражения и оправдания и начинает с прерванного места. По комнате причудливым роем кружатся черные и белые мухи.

Психиатр Кандинский, идя. по коридору клиники, увидел одного из своих больных, судьба которого особенно интересовала его: предвиделось просветление. Грамотный и наблюдательный, хорошо излагающий свои мысли и ощущения пациент мог по выздоровлении рассказать много ценного лечащему врачу (впоследствии так и произошло).

А сейчас больной, согнув колени, всем корпусом яростно подавшись вперед, почти на корточках двигался по коридору, с таким видимым усилием работая локтями, будто преодолевал вязкую густую среду. На оклик врача он не ответил. Широко открытые, куда-то пристально уставленные глаза просто не видели врача.

Позднее он рассказывал: одной из частей его бреда была уверенность, что в канале, с двух сторон огибающем больницу, живет огромный крокодил. Задумав побег, он более всего боялся попасться в зубы чудовищу, которому расстроенное воображение придало облик и размеры дракона. И вдруг среди бела дня ощутил, что заживо проглочен! Локти его упирались в скользкие покатые бока, тело с трудом протискивалось между непонятным нагромождением внутренностей, было душно и трудно дышать, впереди виднелся какой-то свет, казавшийся выходом. Самое поразительное, что больной отчетливо помнил: он видел в то же время стены больничного коридора, но они проходили где-то мимо сознания, и он не узнавал их.

Галлюцинации. Многовековая загадка психики. Они так достоверны, столь реальны и явственны, что им нельзя не верить. Психиатры знают: больного бесполезно уверять, что призраков нет, – все его внимание поглощено ими, органы чувств фантазируют и лжесвидетельствуют убедительно и ощутимо.