Слабый шум возник в ночи – это ветер шел с Иордана, заставляя шелестеть Умирающий лес, – и гнилью понесло с болота. Павел поморщился. С самого детства, после случая с медведем, болотный запах вызывал у него отвращение, и он просто заставлял себя лезть в болота, но так и не мог к нему привыкнуть. Да, и днем тут не пахло цветами, а уж ночью… Правда, ночью он был в этих местах только раз, года четыре назад, возвращаясь из Броселиандского леса. Тогда он чуть не сбился с пути – небо было беззвездным накануне сезона дождей, – но все-таки выбрался к могиле Безумной Ларисы. Прошел вдоль болота к дому Хромого Яноша, да там и заночевал, хоть до города было всего ничего – устал, набродившись по чащобе. И вот опять пришлось…

Он потуже стянул пояс куртки, перекатился со спины на живот, скрипнул зубами от злости. Злость и не думала уходить, злость переполняла его темной холодной водой.

«Куклы безмозглые, – подумал он, выдирая пальцами из земли неподатливую шершавую траву, – всех бы вас в это болото! Нашли дьявола…»

Что делать дальше, он не знал. Не оставаться же до конца дней своих в лесу и жить отшельником, как тот же Хромой Янош или Иону из-за Байкала… А Петр с ручья Медведя-Убийцы? Изгнали из Вифлеема за нежелание работать – так что, хорошо ему теперь живется? Опух от своего горького пойла. И как оставить родителей? Ладно, пусть отец если не на работе, то в питейке, но мама… И почему это он должен уходить из города и скрываться? Из-за кучки этих подвыпивших завсегдатаев питейки, напуганных и направленных, без сомнения, Черным Стражем?… Предупреждал ведь Черный Страж!

Павел вжался лицом в кулаки и заскреб ботинками по жесткой траве.

«Не та-кой, не та-кой…» – билось в висках.

«Да, не такой! А вы почему такие, вы, дорогие жители Города У Лесного Ручья, и вы, Плясуны, и вы, Могучие Быки, и вы, иерусалимцы? Кто виноват, что я не такой, как вы?…»

Он лежал в низком кустарнике возле болота Пяти Пропавших, деревья шелестели все тише, потому что сгущалась ночь, усыпляя ветер, и только звезды спокойно горели во славу Создателя Мира.

Как все-таки легко можно запугать кого угодно! Несколько слов – и все поверили, что он, Павел, – враг. И кто поверил? Те самые парни, с которыми он не раз сидел в питейке, и бок о бок махал кайлом в шахте, и валил лес, и укладывал шпалы, и ворочал глыбы в каменоломне, и восстанавливал мост, снесенный в сезон дождей взбесившимся Иорданом.

Считал приятелями… А когда зазвенели стекла в окнах его дома и покатились по полу камни, и вздрогнул огонь свечей, когда с грохотом рухнула выбитая дверь – кого он увидел за окнами и в дверном проеме? Не Авдия ли, не Богдана, не Давида, не Вацлава, не Иоанна?…

Он успел только вскочить из-за стола, а они лезли, лезли, размахивая палками и автоматами, и кричали: «Враг Создателя!» Крепким синим пивом разило от них, и тени их, кривляясь, прыгали по стенам, выталкивая из комнаты дрожащий свет свечей, и встревоженно шуршали страницы лежащей на столе книги.

Их враждебность отозвалась в висках острой болью, и он понял, что сейчас ему придется туго. И не потому, что он так уж ненавистен им – ничего плохого он никому не сделал, даже наоборот, вспомнить хотя бы Йожефа Игрока. А потому только, что так приказал Черный Страж. И вот тогда от испуга он разозлился. Да, он сначала испугался от неожиданности – а кто не испугается? – но злость мгновенно вытеснила испуг, и под кожей лба, выше переносицы, привычно закололо, словно он ткнулся лицом в колючую сосновую ветку. Он выпустил из руки табурет и пристальным злым взглядом обвел их потные искаженные лица.

Словно видение Иезекииля[1] предстало перед ними – вмиг исчезли из разбитых окон и от двери. Только глухие удары о землю и об изгородь, да раза два – погромче, будто по пустой бочке. Видно, кого-то угораздило перелететь во двор к родителям и врезаться головой в автомобиль, мама в нем держала всякий хлам. Только сдавленные крики и испуганная ругань. И еще треск – значит, беседку сломали, куклы безмозглые. Хорошая была беседка, сам мастерил, сосны тащил аж от пустоши Молнии, и ведь не прошло и полдня, как доделал.

Он метнулся к вешалке, сорвал куртку – быстрее, пока не опомнились! – схватил ботинки и бросился к двери. Выскочил в темноту и по шевелящемуся, охающему пробрался к изгороди. Подумал с сожалением о том, что дом ведь могут подпалить, дикари иорданские, а жалко дома, еще и года не простоял. Но, добежав до первых деревьев, решил: побоятся, ведь так и город запросто полыхнет, не потушишь. Сзади бестолково кричали во дворе. Началась стрельба – сперва захлопали одиночные выстрелы, потом затрещали очереди. Пули с визгом рвали листву, то ближе, то дальше – и он, стараясь не шуметь, взял левее, к Скользкой поляне, то и дело натыкаясь на невидимые в темноте стволы. До облавы вряд ли дойдет, думал он, – какая там ночью облава? – но лучше все-таки не рисковать, не искать шальную пулю и переждать до утра где-нибудь у болота – туда-то они уж наверняка не сунутся.

Вскоре автоматный перестук прекратился, лес приглушил все звуки, и только биение сердца сопровождало его на пути к болоту Пяти Пропавших.

Павел вздохнул и потер лоб ладонью. Как там в сказках: утро вечера мудренее? Эх, если бы в жизни было, как в сказках…

Ночь словно стала еще чернее, превратилась в настоящую тьму египетскую, и звезды не в силах были справиться с этой тьмой. Что-то вздохнуло, чавкнуло в болоте за спиной, потом затрещало впереди, там, где могила Безумной Ларисы, – холмик под соснами, поросший зелеными розами, а на холмике крест. Медведь? Вряд ли, медведей они давно распугали, загнали вглубь Броселианда, да и треск не тот. Вот волк – да, похоже. Волки недавно и на лесоповал забегали, Гжегош в питейке рассказывал. Только что ему, Павлу, волки? Мало он, что ли, с ними встречался за восемь лет, когда бродил по лесам? И он ведь не безоружный.

Павел опять потер лоб и зло усмехнулся. Здесь, вот оно, здесь, его оружие – так ударит любого волка о дерево, куда там Самсону с ослиной челюстью![2] Безотказное. Проверенное.

А если это на могиле что-то творится?…

Павел передернул плечами, машинально перекрестился и прошептал:

– Будь со мной, Создатель!

Затаил дыхание, прислушиваясь, но треск больше не повторялся. И сразу нахлынул стыд, да такой стыд, что ушам стало горячо. А еще презирал эту перепуганную ораву! Сам-то, сам… Ведь убежден, давно уже убежден, что нет никакого дела Создателю до мира, сотворил его когда-то и удалился, и рассчитывать надо только на себя, на собственные силы. Но вот ведь что делает привычка: чуть что – и пальцы сами складываются для крестного знамения, словно подталкивает кто-то, и губы сами собой бормочут: «Будь со мной, Создатель…» Где он, этот Создатель, помог ли кому-нибудь хоть раз? Ну, создал и создал – и нет его больше с нами. Разве что явился однажды Небесным Громом, да и то можно поспорить… Самим, самим действовать надо. И потом, мало ли что с пьяных глаз могло когда-то привидеться Длинному Николаю? Ну чего это он вдруг очутился ночью у могилы? Ясное дело, хватил лишнего в питейке, и потянуло прогуляться в лес. А там заснул… А ночью пришел в себя и примерещилась ему какая-то черная фигура. Шла, видите ли, мимо могилы.

Во-первых, на то и ночь, чтобы все черным казалось. А во-вторых, с чего бы это Ларисе в могиле не лежалось? Ну, повесилась на сосне, ну, там же и похоронили, и розы посадили, и крест поставили – факт? Факт. Никто еще после смерти не гулял, и гулять уже не будет. Это тоже факт. Ведь только в сказке Лазарь выходил из пещеры в пеленах и платке, а на деле никто никогда сюда уже не вернется. Кладбища все растут и растут, а в городах, как старики говорят, раньше было гораздо многолюдней. Взять тот же Иерусалим – ведь половина домов уже пустует, а то и больше. Или Устье. Да что говорить, на собственной-то улице много людей насчитаешь? Так кто из тех, умерших, вернулся? Верить в это – чепуха, он давно не верит. А бояться – чепуха вдвойне. В себя надо верить.