И когда Роман рассказывал им про староверов, про цыган, которые торговали на задурийском рынке вшами, про то, что прошлое и будущее живут параллельно, и так было всегда, и так всегда будет, – они не верили.

– Товарисч! Эти староверы или староперы скоро сдохнут. Цыгане со вшами – тоже. А ты не бери в голову этот устарелый мир.

Роман как на другой планете побывал. Сам-то он был тугоух на новое. Новая мода к нему не прилипала. Он по-прежнему был одет в курсантскую форму, этим напоминая своего бывшего гуру Шамана.

Иркутяне приглашали его поступать на филфак. Но Роман отказался. Хотя еще четыре года назад был бы счастлив учиться, учиться и учиться неизвестно чему, как завещал великий Ленин. Но нынче не хотелось. Роман уже понимал, что в университетах учат вековечному порядку. А для чего? А для того, чтобы задержать наступление нового…

Чему бы небесполезному поучиться? Возможно, медицине. Или религии? Просто потому, что анатомия человека незыблема, а религия – это догмат, и с самого начала ясно, что нет смысла в наше время его ниспровергать.

В Иркутске же его позвали преподавателем военного дела в школу-интернат. Почти соблазнился. Рука потянулась было к привычному – передернуть затвор, но Роман вовремя вспомнил, что учить – дело такое же неблагодарное, как и учиться. И отказался.

В Новосибирске он работал в столовой Академгородка и видел вблизи ученых. Они были маленькие, худенькие, черненькие. Их осталось совсем мало.

Передвигался Роман теперь вразвалку. По сторонам оглядывался часто и искоса, быстрым режущим взглядом. Все остальное время смотрел перед собой пустыми глазами нового человека, для которого открыты все пути – на специально выделенной горизонтали. И наконец, он вышел на финишную прямую – в Перми на вокзале, куда Роман зашел прицельно, он познакомился с супружеской четой проводников.

Роман улыбнулся им открытой южной улыбкой.

– Не с Воронежа? – спросила проводница.

– С него самого.

– От, я вижу лицо знакомое. Домой?

– Ага.

Больше супруги не расспрашивали.

Договорился с проводниками, что будет мыть за них туалет. На этих условиях они посадили Романа в поезд без билета. Деньги у Романа были. Но он решил, что они пригодятся ему в мирной жизни.

Семья проводников всю дорогу от Перми до Города Дворцов кормила и поила Романа, охая и ахая и приговаривая: «Ниче, живой ведь! руки-ноги целы? какие наши годы! до свадьбы заживет! были бы кости – мясо нарастет! родители-то живы! вот обрадуются!» Все первые фразы не вызывали у Романа сомнения своей безусловной правотой. Но последнее утверждение казалось сомнительным. У него было чувство, что от него отказались. Он уже не раз сталкивался с фактами, когда родители любыми путями стараются отделаться от детей. Потому что не знают, что с ними делать и на что они нужны, когда выросли. Таких детей он встречал повсюду. Их сразу было видно. По глазам и по делам. Это они, ненужные дети, охотно шли служить в армию. Это их не баловали посылками и не звали в отпуск. Их не навещали – некогда ведь занятым родителям навещать детей, помещенных в надежное хранение. Это они, нелюбимые дети, нанимались за медные гроши пахать на хозяина. Это на них, на ненужных детях, держалась вся эта страна, а быть может, и все другие страны. Все тяжелые и грязные дела делались руками ненужных детей, которых не было жалко. В последнее время в России пошла родительская мода – высуживать у государства или корпорации компенсацию за смерть ненужного сына или за преждевременно полученное этим сыном увечье. Родители, жены и мужья пострадавших судились с таким азартом, что у Романа мурашки бегали по коже от ужаса: разве деньги заменят тот целый мир, который был скрыт внутри каждого погибшего человека и погиб вместе с ним? Но, оказывается, заменяют.

Родители за Романа не хлопотали. Он сидел в тюрьме как сирота. Только одна продуктовая посылка от неизвестного доброжелателя. И это все.

Для Романа так и осталась неразрешимой загадка: почему его неожиданно выпустили из тюрьмы без суда? По всем признакам, его должны были судить, и пять– семь лет он бы огреб однозначно. Если выкупили китайцы, как сулили, тогда он им по гроб жизни, выходит, обязан. И должен отработать. И они явятся за должком. А если не китайцы, то кто?

При мысли, что следователь Полиграф «просто так» выпустил, для эксперимента, чтобы посмотреть, куда Роман двинет дальше по жизни, холодок пробегал по спине. Предположение про следователя казалось маловероятным, но по-настоящему пугало возможной неусыпной слежкой.

«Может, мне, дураку, просто свезло? – подумал Роман. – А следователям хватило одного Тихомирова в качестве обвиняемого? Это же удобно: один энтузиаст взорвал и рынок, и колдовской притон, потому что ни то ни другое не вписывалось в его представления о добре и зле. Да, – решил Роман, – я был просто лишней ветвью. И меня отсекли. Не хотят признавать, что мир меняется. Врать будут до последнего момента. Когда уже не скрыть, когда попрет верхом, как говно на дрожжах».

…Прибыв в Город Дворцов, Роман сошел с поезда, тепло попрощавшись с проводниками. Это были простые люди, которые нашли свою дорогу в жизни.

На мокрые мостовые падал первый снег и тут же таял. С Большой реки как всегда пронзительно несло запахом гниющей воды. Издалека доносился звук военного духового оркестра, одни только барабаны и литавры, так что мелодию было не разобрать. Роман с перрона вошел в здание вокзала, знакомое с детства. Вдохнул острый запах чужого пота, чесночной колбасы и пивной отрыжки. Оглянулся по сторонам: кругом лежало неоглядное поле народной битвы за выживание. На полу раскинулись цыгане, бегали чужие дети, играла гармошка. Мужской голос с надрывом пел: «Рос-ссия стрр-рана… Корабль-импер-ратор застыл как стрелла…» Роман пошел на голос. Что-то в этом голосе ему почудилось знакомое. И, подойдя поближе, он увидел крупного прапора в берете ВДВ, который, расположившись давно и надолго, собрал вокруг себя большую благодарную за концерт аудиторию.

В прапоре Роман без труда опознал Шамана.

– Здорово, братан, – сказал Роман прапору безо всякого дополнительного содержания. Просто «здорово», и все. Но Шаман напрягся. Прекратил петь и осмотрел Романа, чтобы убедиться в его реальном существовании.

На Романе была надета форма курсанта училища. А сверху – бомжеватый куртец с чужого плеча, какой ему спроворили добрые люди, когда он грузил вагоны в Восточной Сибири, под Бушулеем.

– Сбежал из тюряги, что ли? – спросил Шаман с недоверием.

– Выпустили.

– Непонятно. Присаживайся.

Роман сел, опасаясь признаться себе, что обрадовался Шаману как родному.

Город, в котором он начинал свою жизнь, похоже, не был ему рад, лишь вот эта рожа признала в нем своего. Сейчас Роману вся страна была роднее своего города.

– Ну, рассказывай, салага, как шел по жизни.

– Да никак. Сидел – молчал. «Не было, не проходили, не знаю». Помурыжили да и выпустили. А тебя, между прочим, ищут. Портреты твои рисуют. Хотят составить правильное представление о твоей внешности и роли в совершении преступления.

– Ищет-ищет не найдет, сама в петлю попадет, – сказал Шаман. – Тихомиров-то всех сдает?

– Не-е. Он все берет на себя. «Я взорвал». «Я сам научился делать взрывчатку». «Я готов сидеть в тюрьме всю жизнь». «Про меня сложат песни». «Я стану великим гуру».

– Чмо, – заключил Шаман. – Гордыня его распирает. Рано я вас выпустил на дело. Не научил отходу. Одноразовые вы засранцы. Непрофессионалы.

– Не надо строить из себя вождя, – осадил Роман. – Меня учили защищать родину и действовать по приказу старшего офицера. И в банду меня засватать трудно. А теперь вообще невозможно.

– Теперь кому ты нужен? Второй раз таких, как ты, умников, никто никогда в банду не позовет. Когда идут на дело, нет смысла называть рядовому конечный пункт. А ты его знаешь. Того гляди, потребуешь, чтоб с тобой делились знанием, добычей. А это не входит в правила. Пехота есть пехота…