Короче, иду я на работу, останавливаюсь посмотреть драчку на снегу между голубем и крысой, и в этот момент какой-то придурок решает меня грабануть! У него пушка, не без того. Он подходит ко мне сзади и втыкает дуло в основание черепа. Я чувствую приятный холодок — точечный массаж, так сказать.

— Не дергайся, док, — предупреждает он меня.

Ситуация более-менее ясная. Даже в пять утра я не из тех, кого можно вот так просто ограбить. Представьте себе слегка уменьшенного каменного истукана с острова Пасхи. Это — я. Но так как на ногах у меня зеленые бахилы, а из-под пальто выглядывают голубые операционные штаны, чувак, наверно, подумал, что тут можно разжиться наркотой и бабками. И что я наверняка дал клятву не навредить всяким придуркам, решившим облегчить мои карманы.

Но наркотиков и бабок у меня при себе дай бог на один день. А клятва, которую я давал, если мне не изменяет память, сводится к тому, чтобы не навредить первым. А этот рубеж, кажется, уже пройден.

— О'кей, — говорю, поднимая руки вверх.

Тем временем крыса и голубь дают деру. Трусло.

Я резко разворачиваюсь. Пушка соскальзывает с моего загривка, и я заламываю руку этого придурка вверх до упора, отчего связки разом вылетают, как пробки от шампанского.

Давайте на минуту остановимся и понюхаем розу под названием локтевой сустав. Две кости предплечья, локтевая и лучевая, сгибаются и разгибаются независимо друг от друга, а также вращаются. Вы можете сами в этом убедиться: повертите рукой ладонью вверх — локтевая и лучевая кости двигаются параллельно, повертите ладонью вниз — они скрещиваются в виде буквы «X».[1] Вот почему им требуется сложная система фиксации, при которой связки обертывают концы разных костей, как по часовой, так и против часовой стрелки, вроде изоленты, какой обматывают рукоять теннисной ракетки. Короче, лучше эти связки не рвать. Но этого придурка ждало кое-что похуже. Дело в том, что пока одной рукой я выворачивал ему локоть, вторая, левая, оказалась на уровне моего правого уха, готовая рубануть по горлу ребром ладони.

Она может к черту смять хрупкие хрящи трахеи, через которую поступает воздух, и когда этот тип попытается в очередной раз вдохнуть, он, к своему ужасу, обнаружит, что его дыхательное горло превратилось в этакий задний проход и жить ему осталось всего ничего. Костлявая взяла за горло. Боюсь, что даже если после этого я воткну ему в глотку свою шикарную ручку, рискуя без нее остаться, толку будет немного.

Поэтому я молю Бога и всех святых, чтобы траектория не подкачала. Меться не в подбородок и не в хлебало — вот уж мерзость так мерзость, — а чуть повыше, в сопатку.

Моя ладонь входит словно в мокрую глину. Мокрую глину вперемешку с хрусткими веточками. Чувак падает как подкошенный и вырубается.

Прежде чем опуститься перед ним на колени, я проверяю свое состояние. Я спокоен, разве что немного раздосадован. В этой работе, как, наверно, и в любой другой, расчет и выдержка значат гораздо больше, чем скорость выполнения.

Хотя это не та ситуация, когда требуются особый расчет и выдержка. Я переворачиваю придурка, ткнувшегося мордой в обледенелый асфальт, на бок, чтобы он окончательно не задохнулся, и подкладываю его левую, несломанную руку ему под голову. Затем проверяю, дышит ли он. Еще как дышит. И пульс в районе запястья и лодыжки хорошего наполнения.

Как всегда в таких ситуациях, я мысленно вопрошаю небожителя, профессора Мармозета, могу ли я теперь уйти.

И, как всегда, в ответ раздается: Нет. Как бы ты поступил, если б это был твой брат?

Я вздыхаю. У меня нет брата. Но намек понятен.

Я упираю колено в раздолбанный локоть и растягиваю кости в разные стороны, насколько это позволяют сухожилия, а затем медленно отпускаю, возвращая их на прежнее место. Чувак издает обморочный стон, ну да ладно — в неотложке ему бы сделали то же самое, только к тому времени он бы уже находился в сознании.

Я обыскиваю его в поисках мобильника, но увы, а звонить со своего я не собираюсь. Если бы у меня был брат, разве он пожелал бы мне попасть в руки легавых?

Поэтому, сидя на корточках, я перекидываю придурка через плечо. Он ничего не весит, а воняет от него, как от пропитанного мочой полотенца.

И, прежде чем встать, я подбираю с земли его пушку.

Не пушка, а фуфло. Две склепанные жестянки, скособоченный барабан и жалкое подобие рукоятки. Что-то вроде стартера на легкоатлетических соревнованиях. На мгновение мысль о том, что по Америке гуляют 350 миллионов пистолетов, кажется чем-то несерьезным. Но сверкающие медью пули тут же мне напоминают, как легко отправить человека на тот свет.

Выбросить ее — и дело с концом. Погнуть ствол и бросить это недоразумение в водосточную трубу.

Вместо этого я сую пушку в задний карман казенных штанов.

От старых привычек так просто не избавишься.

Вместе со мной в терапию поднимается в лифте миниатюрная блондинка в нарядном черном платье; судя по бирке и саквояжу, представительница фармакологической компании. Такая плоскогрудая, сексуально изогнутая фасолина. Двадцать шесть,[2] загар с перебором, нос вроде как сделанный, но на самом деле свой. Зубы — хоть сейчас в витрину. И, бля буду, веснушки.

— Привет, — говорит она с оклахомским акцентом. — Вы меня знаете?

— Еще нет, — отвечаю. А про себя думаю: «Только новенькую могли загнать сюда в такую рань».

— Вы санитар? — спрашивает она.

— Я интерн в отделении внутренних болезней. Обычный интерн — это врач-практикант, недавно окончивший медицинскую школу, то есть выглядящий лет на семь моложе меня. Как должен выглядеть санитар — не знаю. Наверно, как человек, работающий в дурдоме, если у нас еще такие остались.

— Ух ты, — говорит она. — Симпатичный врач. Если под словом «симпатичный» она подразумевает брутальный и весьма нелепый вид, то все правильно. Операционная рубашка едва не трещит на мне по швам, так что можно разглядеть татуированные плечи. На левом — змея, на правом — звезда Давида.[3]

— Вы из Оклахомы? — спросил я ее.

— В общем... да.

— Вам двадцать два?

Она наградила меня игривым шлепком.

— Если бы. Двадцать четыре.

— Пару лет вы себе все-таки убавили.

— Господи, это такая скучная история.

— Все в порядке. Как вас зовут?

— Стеееееейси, — ответила она, придвигаясь поближе и держа руки за спиной.

Попутно замечу, что человек, страдающий от хронической бессонницы, очень похож на пьяного, вот почему атмосфера в больнице часто напоминает растянувшуюся на целый год рождественскую вечеринку. Разве что на рождественской вечеринке из тебя не вырежут поджелудочную, как кусок парной свинины.

А еще добавлю, что представительницам фармакологических компаний — в Америке на семь врачей приходится одна такая барышня — платят деньги за то, чтобы они флиртовали с нашим братом.

Или трахались, тут я могу ошибаться.

— В какой компании вы работаете? — спрашиваю.

— «Мартин-Уайтинг», — отвечает.