Мудренова примирительно:

— Я согласна. Пусть вернет деньги.

— Ин-хулым! Ты по-французски понимаешь?

Пленка заканчивается, не выдерживая такое неуважение к закону. «Столетняя» симаково-мудреновская война, прошу не путать с менее кровопролитной англо-французской, вполне могла бы по продолжительности боевых действии побить все рекорды Гиннесса, если бы в подвале у Зозулей не появился телевизор.

Все испортил телевизор. Он сломал привычный уклад жизни южного города и загнал всех в квартиры. Он распахнул нам окно в мир, и мы смотрим на карнавал в Рио-де-Жанейро и завидуем. Л ведь было и у нас…

Я говорю об Одессе конца пятидесятых — начала шестидесятых.

Я родился на улице Энгельса, бывшей Маразлиевской, улице, которую раньше называли «улицей одесских банкиров», и на которую выходит огромный старый парк.

С чего начать? С эстрады перед центральным входом на стадион «Пищевик»? Или прямо со стадиона, на котором позднее я бывал ежедневно, зная в лицо игроков роковой для меня команды?

Или с детского сектора, на котором летом с утра до вечера резвились толпы ребят?

Конечно, с эстрады, ибо именно с нее начался для меня парк. По выходным на ней: играл духовой оркестр, а позже обязательно был концерт художественной самодеятельности. Все шли, конечно, на концерт, по никому не хотелось стоять, а посему приходили пораньше, чтобы занять места на скамейке и, так и быть, послушать оркестр.

Телевизоров, как я сказал, еще не было, и по вечерам вся Одесса шла в парк.

Зеленый театр, эстрада, аттракционы, лектории, бильярдные, танцплощадка — кажется, это был звездный час-парка: никогда позже не собирал он столько народу.

Но главная достопримечательность его — стадион.

О, футбол…

По— моему, нигде в мире нет такой акустики, как на этом стадионе у моря. Я выходил во двор, и многотысячный вздох магнитом притягивал меня к этому таинству. Я шел на этот вздох, он сменялся свистом, ревом, но чаще всего это был многотысячный вздох, вздох отчаянья, вздох восторга…

О, эта безумная команда!

Я умирал вместе с ней и рождался, и по-моему, ни одна женщина не выпила у меня столько крови, как эта моя первая любовь.

Что еще запомнил я из дотелевизионного детства? Что маленький стакан семечек стоил три копейки, а большой — пять. Что в каждом хлебном магазине были мой любимый кекс с изюмом, бублики с маком и несколько сортов сыра, который все называли почему-то голландским. Что приходили во двор лудильщики паять кастрюли, стекольщики — вставлять стекла, точильщики — точить ножи, что звенел каждое утро колокольчик, и двор просыпался от зычного: «Молоко!». «Хлеб!», «Керосин!», но это уже можно не вспоминать хотя бы потому, что лучше не вспоминать.

Каждый вечер дворничиха Анна Ивановна садилась на стульчике у ворот, запирала их в десять часов вечера, и запоздалый гость или жилец, чтобы попасть во двор, должен был позвонить ей в электрический звонок. Но об этом тоже лучше не вспоминать.

Помню, как мама покупала на "Привозе'' кур.

— Сколько стоит эта курица?

— Пять рублей.

— А эта?

— Тоже.

— А вместе?

— Девять!

Мне было стыдно, но так я познавал язык «Привоза»: на базаре два дурака — один продавец, второй покупатель. Торгуйся.

Что еще было в дотелевизионном детстве? Не было холодильников. Но было полное изобилие, хотя и в летнюю жару хитроумно создавался в каждой семье двухдневный стратегический запас.

И, глядя на пустой парк и на полный (на всякий случай) холодильник, я задаю себе иногда грустный вопрос: а когда же было веселое? До или после?

И, как ни стараюсь, не могу проснуться от зычного: "Молоко!'', потому что до этого будит меня трамвай, и я включаю телевизор, который все испортил.

Если бы Паустовский не написал к этому часу «Время больших ожиданий» и не обозначил его двадцатыми годами, то я рискнул бы каждое последующее десятилетие Одессы также называть этим звучным именем. И если в тридцатых по очереди ждали хлеба, ареста и «Веселых ребят», в сороковых — победы, хлеба, ареста и «Тарзана», а в пятидесятых — ареста, освобождения и СВОБОДЫ, радуясь ей, как в известном анекдоте еврей, впустивший и выпустивший по совету ребе из своей квартиры козла, то в шестидесятых — точнее на заре их, в Одессе ждали квартиры, футбола и коммунизма.

Правда, должен сразу оговориться, что, возможно, коммунизма ждали не все. Сие признание — личное дело каждого; я, но молодости своей, коммунизма ждал. Он зашел в нашу квартиру сначала под видом газовых мастеров, отобрав примус и печное отопление, затем занес холодильник и телевизор, после чего пробрался в туалет и провел душ.

Однако прежде чем освятить нас новейшим Заветом, коммунизм по совету Всевышнего, имевшего уже удачный опыт выбора праведника, присмотрелся к Зозулям и начал свой визит с них, осчастливив их подвал телевизором.

Хотя, по правде говоря, это был третий известный мне телевизор нашего двора. Первый, в простонародье называемый комбайном, размещался в огромном корпусе вместе с радиоприемником и магнитолой в недоступном для простых смертных кабинете Алькиного отца. Иногда, когда он уходил на работу в какой-то исполком, мы тайком от Алькиной мамы пробирались в его кабинет, а Алька, с опаской поглядывая на дверь, пальцем указывал сперва на ящик, а затем на массивный черный аппарат, стоящий на таком же массивном двухтумбовом столе и загадочно называемый: те-ле-фон.

Второй телевизор, именуемый «Рекорд», к счастью моему, поселился через стенку, в комнате тети Розы. Худенькая милая женщина, чуть повыше меня ростом и злым языком моей сестры называемая «проституткой», и действительности была очень доброй, тихой и одинокой. В ее комнате, выглядывающей распахнутыми окнами через весь первый двор на улицу, по выходным весело играла магнитола: "Красная розочка, красная розочка, я тебя люблю…», а вечером красиво горел красный фонарь.

Я не знаю, что плохого в слове «проститутка», первые слоги которого — нежное «прости», а тем более в красном фонаре. Сестра моя как всегда злорадствует, ибо только я мог, сперва постучавши, зайти к тете Розе в комнату и, примостившись на маленьком стульчике, «по уши» влезть г. волшебный аппарат.

В темноте за моей спиной терпеливо сидят тетя Роза и какой-то мужчина. Для любителей кишмиша честно признаюсь, я не помню, были это разные или один и тот же мужчина, так же, как и я, приходящий, по-видимому, на телевизор. Для меня он они были одноименно равнозначны — тетирозын друг, между прочим, почти всегда угощавший меня, когда я уходил, сосательными конфетками.

Однако или я плохо поддавался дрессировке, или у меня развиты были не те рефлексы, но домой я вес равно уходил только по окончании фильма.

Так же незаметно, как она появилась, в одно воскресное утро тетя Роза навсегда выехала из нашей коммуны, но к этому времени двор уже обзавелся телевизором номер три

В отличие от первых двух третий телевизор произвел революцию, став воистину всенародным. Если бы владевшие им Зозули обладали коммерческим талантом и брали по пять копеек за вход, то уже через год они стали бы миллионерами и выехали бы из подвала в шикарную хрущевскую пятиэтажку.

Однако коммунизм знал, кого выбирать. Зозули, рожденные, не зная того, для кибуца, добровольно пожертвовали своим подвалом, телевизором и покоем: ежевечерне, забыв о котлетах и скумбрии, двор спешил к ним со своим посадочным материалом, а Зозули, так и не разбогатев на забившем в их подвале «нефтяном фонтане», не получили даже и полагающуюся им Нобелевскую премию мира. Или мир не был достаточно извещен о симаково-мудреновской воине, благополучно завершившейся во втором ряду Зозулевского подвала, или занят был Полем Робсоном, Алжиром и Берлинской стеноп, но Бегину и Садату через полтора десятка лет повезло несколько больше.