Хаиму было под сорок. Мало кто из Праведников так долго жил, теперь уже, видимо, дело дней, ну, пуcть недель… Но когда прошло полгода, действительность предстала перед ним с ошеломляющей ясностью: Земиоцк — такой спокойный городишко и так удален от всего мира, что даже Праведнику ничего не остается, как умереть на своей постели! Человеческие бури, говорят, проходят обычно дорогами, проложенными для торговли и промышленности. А Земиоцк свернулся клубочком в долине и укрыт от посторонних взглядов: окрестные жители проходили по холмам, поблизости не было ни помещика, ни священника, и крестьяне относились к этим евреям-ремесленникам и резчикам по хрусталю по-человечески. С незапамятных времен, лет сто уже, если не больше, верующие евреи там тихо умирали на своих постелях и ничего не боялись, кроме чумы, холеры и священного имени Божьего.

Хаим призадумался. Каждую ночь он стал выбираться на дорогу, ковылял по ней на деревянных ногах или катил во всю мочь на тележке. Но кончалось всегда одним и тем же: жители местечка его догоняли, силой укладывали на большую кровать, поднимали ее на плечи и под торжественные звуки Шофара,[4] как гроб, несли назад в свой Богом забытый городишко.

Когда живот его жены округлился снова, взволновался весь Земиоцк. Сначала шептались по углам, потом собрали совет. Наконец, делегация самых почетных граждан Земиоцка отправилась к изголовью Праведника поведать ему о всеобщих опасениях. Они сказали примерно следующее:

— О, почтеннейший Праведник! Что вы наделали, что натворили? Ваши отцы давали миру одного сына и затем умирали… А что, если следующий ребенок тоже будет мальчиком? Что вы скажете тогда? Который из двух будет Ламедвавником?

— Друзья мои, — ответил им Хаим, — более двух лет не познавал я жены моей, боясь идти наперекор предначертаниям Всевышнего. Но потом я подумал, что нехорошо мужчине так обращаться со своей женой. Если Бог захочет, так будет девочка.

— А если все-таки будет мальчик? — не унимался юный ешиботник.

— Если Бог захочет, — повторил Хаим, — будет девочка.

Спустя несколько месяцев родился мальчик. Снова делегаты попросили у Праведника аудиенцию. Они застали его в крайне подавленном состоянии духа. Он лежал на кровати и смотрел такими страдальческими глазами, словно сам только что вышел из родовых мук.

— Ну что вы меня терзаете? — взмолился он. — Не я решаю такие дела. Я ничего не делал, чтобы отдалить от себя смерть.

— Но и рождение второго ребенка отдалить не старались. — понимающе сказал ешиботник. — У вас красивая жена…

— Она еще и добрая. — возразил Хаим. — Может быть, — добавил он со вздохом, — я вовсе и не Ламедвавник. Вы соорудили мне трон, но воссел я на него против своей воли. Я никогда не чувствовал себя Ламедвавником. не слышал никакого внутреннего голоса. Даже вознесшись столь высоко, я продолжал считать, что последним Праведником в нашем роду был мой отец, бедный Яков, да отогреет Бог его душу. Явил ли я вам хоть когда нибудь чудо? Я просил только тележку.

— А воссели на трон! — по-прежнему не унимался ешиботник. — Так бы сразу и говорили, что никакой вы не Праведник!

— Что вам сказать, друзья мои? Увы, я всего лишь человек!

— Увы, что верно, то верно, вы это вполне доказали своей жене, — криво улыбнулся ешиботник.

В комнате воцарилось тягостное молчание.

Две слезы выкатились из глубоко запавших глаз Праведника. Медленно, одна за другой, исчезли они в шрамах на его лице.

— Сказано, что Бог, — ответил он спокойно, — исполняет желания тех, чьи помыслы устремлены к Нему. Вот Он и исполнил твое желание найти удобный случай высмеять меня.

Эти слова пронзили сердца собравшихся. А ешиботник, ко всеобщему удивлению, начал душераздирающе кричать и застыл в том положении, в каком настигла его речь Праведника. Когда снова наступила тишина, все по очереди подошли к изголовью калеки, поцеловали у него руку и потихоньку на цыпочках покинули комнату. Ни один человек из тех, кто присутствовал при этой сцене, словом о ней не обмолвился, но по всей Польше разнесся слух, что Бог не решился послать смерть Хаиму Леви, чье сердце было подобно сердцу ребенка.

К великому смущению рабби Хаима, его жена родила, кроме дочек, еще троих сыновей.

Сначала Хаим считал, что отличить будущего Праведника среди его братьев окажется не труднее, чем лебедя среди утиного выводка. Но, по мере того, как сыновья подрастали, он вынужден был признать, что ни в одном из них не проявлялось Божественное присутствие. Злоба раздирала первых четырех, и они грызлись между собой, оспаривая право на высокое звание — вполне достаточное доказательство тому, что ни один из них его не имел, наивно полагал Хаим.

Ну, а пятого просто не приходилось принимать в расчет: безбожник, глупец, самый настоящий шлимазел.[5] «Выродок-а-не-брат» — вот какое он получил прозвище. Читать не умел, в голове было пусто — вряд ли хоть одна мысль ее когда-нибудь посетила. Вместо того, чтобы молиться или обрабатывать хрусталь, он ухаживал за своими дурацкими овощами, которые растут сами собой. Умей только есть — другого искусства они не требуют! Жил он в вонючей хибаре, среди собак, черепах, лесных мышей и прочей мрази. И обращался с этими тварями, как с родными братьями, — кормил, поил, высвистывал их, в ноздри им дул… Родился он уродом: пустой взгляд, отвислая губа. Появление в семье идиота — знаменательный признак. Хаим видел в нем подтверждение тому, что Бог взял назад свое слово.

Легкая кончина Праведника была омрачена тем, что Выродок-а-не брат при ней не присутствовал: он спокойно занимался своими тварями — пас одних, выгуливал других.

Патриарх допустил к одру только тех сыновей, которые были подле него. Они спорили между собой, кому достанется в наследство высокое звание, а умирающий спрашивал себя, достоин ли этого кто-будь из них. А так как они, кроме того, еще и скудное имущество никак не могли поделить, то рабби Хаим горько плакал, слушая их. Говорят, он каялся в том, что так долго жил — и ради чего, спрашивается? Чтобы умереть в своей постели, как женщина, как христианин?

Вдруг он повеселел и. откинувшись на подушки, тихо засмеялся сдавленным смехом.

— Этого еще не хватало! — холодно сказал старший сын, раздраженно поглаживая бороду. — Теперь что будем делать?

Но тут, собравшись с силами, умирающий начал снова ровно дышать, и лицо его озарилось легкой улыбкой. хотя в уголках черного рта застыли жемчужные пузырьки. Взгляд оживился, лицо порозовело.

— Дети, — произнес он с несвойственной ему злобой, — не впадайте в заблуждение: мне осталось жить самую малость, но я в здравом уме. Затем, прикрыв невидящие глаза морщинистыми веками, он, вероятно, так глубоко ушел в свои мысли, что больше не чувствовал ни умирающего тела, ни ноющих костей, ни надвигающейся на него тьмы.

— Дети, — сказал он полусонным голосом, — паскудные дети мои, разве, умирая, человек не имеет права улыбаться, если Бог посылает ему легкую смерть? Нет, я еще не чувствую, чтобы слабоумие коснулось моего чела… ни малейшего его признака я не чувствую… — сказал он в уже мокрую от пота седую бороду. — Навострите уши и послушайте почему я сейчас смеялся. Потому что сквозь слезы я услышал: «Возлюбленный мой Хаим, слабеет твое дыхание, поспеши же объявить Ламедвавником того, которому сыновья твои дали прозвище «Выродок-а-не-брат», и да будет он им до последнего вздоха».

И, снова засмеявшись от счастья, старый Хаим вздрогнул, икнул, еле слышно проговорил: «А знаете… Бог забавляется» — и умер.

Вернувшись вечером с поля, Выродок-а-не-брат начал по-дурацки плакать навзрыд у изголовья отца, вместо того, чтобы радоваться только что унаследованному чудесному венцу.

А уже на следующий день он пригрозил, что покинет Земиоцк, если к нему будут приставать, чтобы он стал раввином.

Ни запугивания, ни посулы земных благ — ничего не помогло. Он не хотел отказаться ни от одной из своих привычек. Каждое утро, съев миску жирного супу, новый Праведник вскидывал заступ на плечо, высвистывал своих собак и отправлялся в поле, где польский крестьянин сдавал ему клочок земли. Подношения гнили в его хижине. Изысканные пирожные, медовые пряники, печенья на сливочном масле — все, чего не хотели его собаки, шло соседским детям. Сам же Праведник довольствовался здоровенными порциями крестьянского супу, в который он макал черный хлеб или, за неимением такового, сдобную булочку.