— Наверно, я совсем дура, — нежно заверяла его из-под одеяла Юдифь и плотно прижималась к нему, не переставая смеяться. — Я ведь ни слова не поняла! — продолжала она весело щебетать ему в ухо, поцелуями испрашивая прощение за свое признание. — И в жизни не пойму! Расскажи мне лучше о раввине, который творит чудеса — изгоняет злой дух, словно занозу из ноги вынимает. Помолится-помолится, молитва вознесется к небу, гоп — и готово! А какие чудеса творили твои Праведники?

— Праведнику не нужно творить чудеса. Он, как ты, — сам по себе живое чудо. Ну, хоть это ты поняла, дуреха?

В ночной тишине Юдифь на минуту широко раскрывала глаза.

Однажды она посетила Праведника, рабби Рафаэля Леви. и долго с ним беседовала. Спустя несколько месяцев этот Праведник скончался при странных обстоятельствах. Случилось так, что кого-то обвинили в краже и только показания рабби Рафаэля могли подтвердить обвинение, поэтому у него не хватало духу их дать. Накануне суда, как потом рассказывали, он всю ночь терзался сомнениями: не мог выбрать между ангелом Милосердия и ангелом Справедливости. Когда занялась заря, он лег на пол, закрыл глаза и умер. Такая кончина немало порадовала Мордехая.

— А что особенного в его терзаниях? — полюбопытствовала Юдифь. — Пожалуйста, у нас в Крыжовницке сторож, которого ты сменил, вознесся на небеса точно так же. Кто-то ему намекнул на связь его жены с Хацкеле-Луженой-Глоткой. «Бедняжка моя, что бы с ней было, если бы она узнала, что мне все известно! Только ничего ей не говорите, ладно?» — сказал он, зашел к жене в комнату, улегся рядом с ней и утром был уже мертв. Вот это терзания — так терзания! Кстати, он как две капли воды был похож на твоего рабби Рафаэля: такой же маленький, остренький, борода косо подстрижена и язык высовывает, когда разговаривает. Понимаешь, остренький такой, но не колючий.

Мордехай пристально посмотрел на жену.

— А откуда ты знаешь, что Ламедвавник — да отогреет Бог его своим дыханием — был, как ты выражаешься, «остреньким»? Он же никогда не выходил из дому, как же ты могла его видеть?

Ноздри у Юдифи задрожали, она фыркнула, заржала, забрыкалась, но призналась.

— Ты же знаешь, какая я, — начала она плаксиво, — но я все же не хочу тебя позорить. Вот я и пошла к нему за советом. За два года моей жизни в Земиоцке, объяснила я ему, хоть бы чуточку я изменилась! Как была сумасшедшей из сумасшедших, так ею и осталась. Что делать? Поскольку, мол, он с Богом в таких хороших отношениях, может, он за меня немножко помолится?

Мордехай смущенно отвел от нее взгляд.

— И что же он тебе ответил?

— Глупости! — разозлилась Юдифь, вспомнив беседу с рабби. — Сначала он вообще ничего не мог ответить — так он хохотал. Как курица — квох-квох-квох. Потом высунул язык и говорит: «Ты Юдифь? квох-квох-квох… ну и оставайся Юдифью. Однажды верблюд… квох-квох-квох… захотел обзавестись рогами… квох-квох-квох… и лишился ушей». Ну! — оскорбленно тряхнула она гривой.

— Ах, ты кобылица моя бешеная!

Забыв всякую сдержанность, Мордехай со смехом бросился к ней, зажал ей нос между пальцами и нежно потрепал холку.

Охваченная своим великолепным гневом, Юдифь встала на дыбы, но в глубине души была в восторге.

Она поняла, что уже на всю жизнь останется «безмозглым существом». Сначала чуть что — она этим оправдывалась, а потом и кичиться стала.

— У меня же ума с гулькин нос, — любила она говорить, начиная этим вступлением свое вторжение в мир духовных интересов, — я же дура набитая, — , продолжала она таким двусмысленным тоном, что невольно напрашивался вопрос, уж не считает ли она ум недостатком, от которого она, слава Богу, избавлена, — я же полное ничтожество, но я полагаю, что…

И несмотря на все, она, совершенно непонятно почему, гордилась своим родством с Леви, и это слабое утешение помогло ей в конце концов почувствовать себя такой же обитательницей Земиоцка, как и его уроженки.

Приданое Юдифи позволило им обосноваться в маленьком двухкомнатном домике недалеко от мастерских. Но ремесло резчиков по хрусталю хирело, и вместе с безработицей пришла нищета не в пример прежней. Новорожденные дети болели неизвестной болезнью, которая за четыре-пять недель превращала их из розовощеких карапузов в сморщенные синие комочки, и умирали, не дожив и до трех месяцев. То ли от холода, то ли от голода, а может, от синюхи…

Первые три плода вышли из чрева Юдифи мертворожденными. Всякий раз, когда Мордехай испытывал высшее блаженство от малейших успехов в изучении Талмуда, в голову приходила мысль, что это блаженство дается ему ценой жизни невинных младенцев. И, когда Юдифь снова забеременела, он решил вернуться к торговле, пусть даже в ущерб своим отношениям с Богом.

В то зимнее утро Юдифь смущенно сказала, что уже две недели знает, что беременна, но не решается ему признаться.

— Чего ж тут не решаться? — спросил он, улыбаясь. — Не первенец же у тебя!

— Как бы это объяснить, — грустно усмехнулась она, — радость наполняет мой живот, но не доходит до сердца…

Тем не менее она отступила назад, чтобы муж до нее не дотянулся, и стояла по другую сторону стола, укутанная в свою когда-то любимую, совсем истрепавшуюся шаль. Ее опасения передались Мордехаю, и он страшно побледнел. Радость его потухла, душа похолодела, и от этого прояснились глаза. С устрашающей ясностью увидел он, как изменилась его прекрасная Юдифь за те пять лет, что они прожили в Земиоцке…

По другую сторону стола в нескольких шагах от Мордехая стояла женщина на вид лет тридцати, хотя ей еще и двадцати пяти не исполнилось. И вдруг он понял: не годы тому виной. Вечные несчастья ожесточили ее характер, что в свою очередь наложило на ее черты отпечаток преждевременного старения. Лицо стало совсем кошачьим и, вероятно, останется таким уже до самой смерти. Широкий и костистый у основания лоб сужается вверху желтоватым конусом, словно утес, у которого только верхушка видит солнечный свет. Брови сходятся над коротким крепким носом, и дуга, которую они описывают, поднимаясь до середины висков, вырисовывается так четко, словно переписчик Торы вывел ее пламенным прикосновением своей кисточки. От носа ко рту спускаются две горькие складки и. приподнимая отвисающие щеки, придают новому лицу Юдифи сходство со старой кошкой.

— Ты прав, мы должны радоваться, — тихо выдохнула она и, обойдя стол своей танцующей походкой, прижалась к мужу.

От волнения ее движения сделались неловкими, она спрятала лицо у мужа под бородой и держалась за его бедра, как слабый растерянный зверек. Мордехай чувствовал у своего горла влажное дыхание, которое постепенно становилось ровным и спокойным.

— Да, да, будем радоваться, — вздрогнул он.

Но сердце его сжималось от тоски, и, кроме как о холоде, голоде и синюхе, он больше ни о чем не мог думать. Какие только напасти не ждут это благословенное Богом чрево, которое сейчас бьется рядом с ним новой жизнью…

Подавленный, он весь день провел в синагоге, пытаясь проникнуть в неисповедимое сердце Всевышнего и найти в нем ответ. К концу он разрыдался, чем вызвал всеобщее удивление. Затем его вдруг обуяла радость, и он, как безумный, выбежал из синагоги: решение было принято.

Домик примостился на дальнем конце местечка, как раз у самой тропинки, ведущей на холм Трех Колодцев, но снег был так глубок и так плотно покрывал все вокруг, что в тот вечер Мордехаю пришлось в темноте отыскивать дорогу. Юдифь поджидала его и отодвинула засов, едва он появился на пороге. Она заранее припасла хворосту, так что теперь красные языки пламени, плясавшие в печи, состязались с желтым кругом над старой керосиновой лампой, которая нещадно коптила посреди стола. Мордехай удивился, увидев на Юдифи ее старое бархатное платье: она берегла его и надевала только по праздникам. Не успел он стряхнуть снег с тулупа, как она обняла его, кокетливо улыбаясь.

— Посмотри-ка, что на столе, видишь? Мамаша Финк одолжила мне кусочек масла, а мука, по-моему, прибыла от мадам Блюменкранц. Ну, как, нравится?