…Я с любопытством слушал Айсенем. И вдруг понял: Мухтар тогда отнюдь не бредил!

— На следующий день он пришел в себя, — продолжала Айсенем, — и я спросила: «Что было с тобой?» — «Заблудился в песках», — коротко сказал он. «А как очутился в Кырк Гызе?» Мухтар не ответил. Как бы то ни было, дней через пять он выздоровел и встал на ноги. Однако ночные вылазки не оставил… Так прошло еще три года. Ой-ля-ля! — спохватилась Айсенем. — Этак мы не вернемся и к полуночи. Идемте дальше.

Мы направились к мавзолею Торебег Ханум. Там, как я знал, были изумительные орнаменты на потолке — один из редчайших образцов искусства средневековья. И я спешил лично убедиться в этом.

Когда мы вступили в мавзолей, послышались звуки дутара.

На мраморной плите, лежавшей в глубине полутемного помещения, сидел старик. Он будто возник передо мной из сказок Шехрезады: высокий, прямой, с лицом отшельника и совершенно белой бородой, закрывавшей грудь. Запрокинув голову к куполу мавзолея и раскачиваясь, он играл на дутаре. На сухом, тонком лице старика застыло блаженное выражение.

И тут меня словно током пронзило: да это же вчерашняя мелодия! Только старик исполнял ее много искуснее Мухтара. И я понял, у кого мой друг научился играть старинную мелодию Хорезма.

Потом я поднял глаза к куполу — и был сражен. Искусство, с которым неведомый гений орнаментировал свод, казалось немыслимым для простого смертного. Прошло столько веков, а узоры орнамента, похожие на цветущий сад, и поныне сверкали первозданной чистотой и свежестью красок. В них, чудилось мне, живет сокровенная красота женской души, витает сказочная птица безграничной мечты… А мелодия словно истекала из лабиринтов орнамента — в поисках нетленной красоты, что жила в ней самой.

Мелодия тихо угасла — старик открыл глаза.

Мы почтительно поздоровались с ним. Вежливо ответив на наше приветствие, он сказал с улыбкой:

— Наверно, подумали: вот сумасшедший старик. В полумраке наигрывает самому себе на дутаре.

— Нет, яшули, — с достоинством возразил я. — Гениальная мелодия — а это так! — свидетельствует против вас.

— Спасибо, сынок. Но если бы на моем месте сидел более искусный музыкант…

— О нет, яшули! — твердо сказал я. — Велико и ваше искусство.

— И небо Хорезма свидетель тому, — поддержала меня Айсенем.

Старик был доволен. И все же, погладив бороду, заметил:

— Разве это искусство, доченька? Вот в старину эту мелодию играла Рухсар-бану, и птицы слетали с неба, садились на колок ее дутара.

— Рухсар-бану? — заинтересоваля я. — Кто такая?

— Вы ничего не слышали о ней?!

Я смущенно молчал.

Старик важно кивнул головой и пригласил нас сесть.

— В славном Хорезме некогда жил непревзойденный музыкант, — начал он, взяв в горсть конец своей великолепной бороды. — Не было у него соперника в музыке, как не было и соперницы в красоте.

Известно, что тогда в Хорезмском оазисе процветало сильное государство, а Ургенч превосходил многолюдием иные города и столицы Востока. Со всего света привозили в него товары для продажи. Купцы Ургенча были самыми горластыми: они кричали на базарах так громко, что приводили в неистовство даже верблюдов.

Хорезмшах, правивший во времена Рухсар-бану, безмерно кичился своим могуществом, важничал и пыжился, как жирный индюк в пору брачных церемоний. А в сердце его постоянно гнездился страх: шах боялся потерять власть и престол. Однажды он пригласил в свои покои визиря Мехдуны и пожаловался:

— Что-то в последнее время меня не радуют пиршества. Мрачная туча повисла в моем сердце… Посему слушай: сегодняшнее празднество распусти пораньше. Сам останься, будет особый разговор.

— Повеление солнца Хорезма — закон для меня, — сказал визирь и, пятясь задом, вышел из покоев.

Вечером празднество началось, как всегда, весело. Позолоченные стены зала содрогались от гомона подвыпивших придворных и гостей. Самого шаха на пиру еще не было, и гуляки, пользуясь этим, цедили вино и веселились вовсю. Те, у кого на бороде густо пробивалась седина, укрываясь в халаты, жадно следили за танцовщицами, а при случае тайком гладили их по локонам и бедрам.

Вдруг звонкий, как бурная мелодия, голос возвестил:

— Властелин мира, его величество шах Хорезма идет!

Веселье мгновенно стихло. Придворные, словно стая жаворонков, слетевшаяся на гумно, с шумом покинули свои места и, склонив головы, замерли в поклоне.

Отворилась дверь с золотой цепью — вступил хорезмшах. Он величественно проследовал к трону. Лицо шаха было сумрачным, что говорило о каких-то заботах, угнетавших властелина мира.

Хорезмшах воссел на трон, и веселье возобновилось.

Крепко задумавшись, шах все больше мрачнел и даже не слушал сладостно-пьянящую музыку, не видел красоту танцев прелестных девушек.

Заметив плохое настроение правителя, придворные и гости потихоньку исчезали. Вскоре дворец окутала мертвая тишина. Хорезмшах и Мехдуны остались вдвоем. Тогда шах облегченно вздохнул и заговорщическим тоном произнес:

— В моей казне, Мехдуны, много золота, рубинов, серебра и кораллов, собранных на берегах полуденного моря. А мне нужны сейчас лишь два комплекта одежды каландаров. Сумеешь достать?

Визирь молча наклонил голову и ушел. Вернулся он очень быстро, неся в руках одежду нищих.

— Да простит, великий шах, мое любопытство, если я спрошу: зачем властелину мира одежда каландаров?

Шах тонко усмехнулся и объяснил Мехдуны свои намерения:

— Видишь ли, визирь, я не особенно верю твоим сыщикам. Словно бродячие собаки, рыскают они среди моих подданных, а толку мало. Я сам хочу услышать, что говорит мой народ. Подобно Гарун аль Рашиду, я желаю лично видеть, как они живут и что делают. Поэтому сегодня ночью мы с тобой превратимся в нищих и совершим прогулку — по Ургенчу. В этом городе, как тебе известно, жизнь кипит и ночью. Послушаем, о чем судачат на улицах и в пристанищах каландаров. И подобным образом выявим врагов нашего престола.

— Великий шах превзошел в мудрости самого Гарун аль Рашида! — подобострастно сказал Мехдуны и, склонившись в поклоне, спрятал от шаха кривую ухмылку сомнения.

Вскоре на освещенных фонарями улицах Ургенча появились двое пеших спутников. Один был высокого роста, широкоплечий здоровый мужчина, другой же — среднего роста, худой и тонкий, качающийся под ветром, словно ветка ивы. Он казался старше первого лет на десять, но даже слепой мог бы заметить: большую власть имеет здоровый мужчина.

Путники внимательно прислушивались к разговорам людей в караван-сараях, на улицах, а если кто-нибудь обращал на них внимание, делали вид, что они просто идут своей дорогой, ничего не видя и не слыша.

На одной из оживленных улиц худой «каландар», забыв о конспирации, прогнусил:

— О солнце Хорезма, нельзя ли идти потише? Я изнемогаю.

Слова расслышали гуляки, стоявшие под фонарем и праздно болтающие о том о сем.

— О аллах, правоверные! Вы посмотрите только, — сказал своим приятелям один из них. — На обоих рваные шапки и тряпье на теле, жалкая посуда из тыквы на боку, а худой величает приятеля-громилу солнцем Хорезма.

— Что тут особенного? — равнодушно заметил его сосед, позевывая. — Сказано ведь: «Нищие всегда хотят стать шахами».

Гуляки дружно расхохотались.

Так, прохаживаясь по улицам Ургенча, визирь и шах неожиданно встретили настоящих каландаров. По-видимому, один из них был слепой, ибо второй вел его как поводырь. Слепой каландар вполголоса напевал очень приятную мелодию.

— Эй, правоверные! — окликнул их хорезмшах. — Откуда и куда идете?

Слепой перестал петь и сделал вид, что слушает. Потом тихо спросил поводыря:

— Кто такие?

Поводырь был весьма красивым юнцом лет шестнадцати. Когда он ответил, что перед ними такие же нищие, слепой успокоился и спросил путников:

— А вы, влюбленные в бога рабы, не на веселье каландаров идете? Тогда шагайте с нами.

…Спустя полчаса вся компания достигла окраины столицы, где находилось каландар-ханэ. Едва путники во главе с поводырем вошли в ханэ, изрядно захмелевшие каландары подняли радостный шум: