– Я звонила предупредить вас. Я им не верю. Я чувствую, что вы не тот, за кого себя выдаете, но и им я тоже не верю. Они следят за вами от самой Мукум-буры.

– И вы об этом рассказываете, Мария, милая Мария? Но почему? Вы не боитесь?

– Боюсь. Да, боюсь. Министр… он хочет… хочет переспать со мной. Они все всегда хотят одного, – Мария произносит это спокойно, отстраненно, будто речь не о ней.

– И Жозе Арналду? – спрашиваю я тихо.

– О, нет, – кажется, она улыбнулась! – Он не такой. Он… он спит… с мужчинами. Со мной он для вида, чтобы не было слухов. Нас считают любовниками, но это не так. Это не так.

Почти счастье.

Вдруг свет. Он ложится на океан, на остров, на пляж, на фигурку Марии. Я оборачиваюсь – из-за высоких пальм вышла луна. Желтая, бледная, усталая, как древняя монета. Ее свет ложится дорожкой на песок, на гладь океана, мы окунаемся в лунное сияние.

Нас слишком хорошо видно с площади и из окон ресторана. Встаю, беру Марию за руку, веду к поросли молодых пальм, шелестящих неподалеку.

Останавливаемся в их тени.

– Они знают, что мы здесь?

– Знают. Они сами предложили мне встретиться с вами сегодня на этом празднике, это как повод.

– Они велели вам обольстить меня, что ли?

– Намекали, говорили, чтобы я ни в чем вам не отказывала. Они знают, что вы познакомились со мной в Мукумбуре. И что это «очень кстати» – они сказали так.

– Вы согласились?

– Я сказала, что попробую.

– И сейчас вы пробуете?

– Нет.

Тогда «пробую» я. Беру ее руки, притягиваю к себе и целую поочередно ладони, пальцы, запястья – холодный металл браслетов и теплая плоть между ними. Я целую Марию в губы, и она отвечает, робко, потом смелее, еще и еще. Я ищу ее уши губами, целую, шепчу невнятицу, шепчу по-русски. Шелест пальм, мертвенный свет раскинулся шатром.

Соловьев не хватает.

– Я боюсь, боюсь, – шепчет она, чуть отстраняясь.

– Кого ты боишься? Не бойся! Все страшное позади. Главное – я с тобой, Мария!

– Они убьют тебя.

– Зачем? К чему им меня убивать?! Тоже – преступник! В худшем случае они меня арестуют. Подержат немного в камере и выпустят.

Ветерок играет в мальчишеских шевелюрах пальм. Мы садимся на песок. Я говорю:

– Я ведь русский, Мария. Я не швед, не датчанин, не американец. Я русский.

– Мне все равно, – отвечает она.

– Нет, ты послушай, я должен рассказать про себя. Я рассказываю все как есть. Потому что нет любви, если нет истины – так, кажется?

Говорю путано, перескакиваю с английского на португальский и даже на французский, туда-обратно, туда-обратно, и все они одинаково мне чужие, но все вместе сейчас – роднее русского. Она слушает внимательно, но я знаю: ее не волнует ни мое прошлое, ни мое настоящее. Она просто со мной. До тех пор, пока я жив, что ли? И эта луна, ее мертвенный свет, жесткий шелест мальчишеских кудрей.

– Ты должна говорить, куда едешь?

– Да.

– И говори, говори, не бойся, ничего не бойся, это хорошо, пусть знают, пусть думают, что тебе все удалось.

Мы возвращаемся в ресторан порознь – сначала она, минуты через две я. Веселье в разгаре. Ищу глазами рыхлого, но его нет, наверное, уехал. А что ему делать? Жаловаться, что его бил датчанин, которому он продавал валюту? Куда жаловаться? Послу? Командиру? Жене? Президенту?

Жозе Арналду в углу все с теми же в белых рубашках – смеются, хлопают друг дружку по плечу, отхлебывают пиво. Я хоть и гляжу теперь на голубоглазого летчика совсем иначе, чем прежде, но эротического волнения не испытываю. И в Нью-Йорке, и здесь мои мужские пристрастия совершенно другой природы – африканской, дикой, первозданной. Я скорее представлю себя с Мботой, – очень легко представлю, чем с этим красавцем-португальцем и с его пусть чернокожими, но насквозь гламурными спутниками. В них всё пресыщенность, всё распад, всё разврат, а во мне бьется брутальная стихия первобытия. И в этом я – с полковником Мботой.

Но и беспокойство охватывает: что-то не так, что-то не то. Я беру со стола бутылку пива, отхлебываю глоток, и тотчас накатывает приступ голода. Ем все подряд: креветки, куски козлятины, курятины, сыр, хлеб… Краем глаза замечаю, что к выходу идут несколько человек, идут быстро, деловито. Все – белые, впереди, руки в карманах… Он, он, метеоролог Сипов!

Все может закончиться гораздо быстрее, чем я думаю. Но Сипов ушел, будто и не заметил меня, не обернулся.

Hit the road Ben,

And don’t you come back

No more, no more, no more, no more…

Hit the road Ben,

And don’t you come back no more³¹!

– мурлычу и мчусь в отель. Мария, пустая дорога, лунный свет.

Перед дверью в номер и на самой двери – потеки свежей блевотины. Рыхлый мстит?

Расталкиваю Жинито, одеваю, он стонет, норовит уснуть, бедолага.

Собираю вещи, спускаемся на улицу мимо сонного портье.

Мария ждет в машине.

Кладу мальчика на заднее сиденье, едем к Марии.

На полпути щелчок в мозгу – треклятый кондиционер с бумагами! Отчего я так упорно не желаю его навестить? Разворачиваюсь, еду обратно. Плутаю по темным улочкам в поисках схрона. Вот. Беру Жинито на руки, он долго не может понять, что я от него хочу. Мычит, брыкается. Наконец встает мне на плечи и вытаскивает чертовы бумаги.

Улицы пусты – ни машин, ни людей. Половина третьего.

Мария собирается быстро, и уже через полчаса мы оказываемся на Северном шоссе. На том самом, которое дальше за городом контролирует мой «батальон».

У выезда из города – шлагбаум, двое солдатиков дремлют, прислонившись к бетонной стене караулки. Одинокий фонарь над ними. Торможу. Солдатики начинают шевелиться, а из караулки вылезает третий, чином повыше – капрал. Он тащит за собой «Калашникова», держит за ствол. Подходит, перехватывает автомат, направляет на меня – дурацкая манера.

– Доброй ночи. Ваши документы, со!

Протягиваю карточку. Долго ее рассматривает, чуть ли не нюхает.

– А кто с вами в машине? – карточку не отдает. То есть либо не знает, кто я на самом деле, либо получил какие-то распоряжения.

– Жена и сын, – внаглую вру я.

– Куда вы едете ночью? Разве не знаете, что трафик по этому шоссе разрешен только в колонне?

Солдатики тоже подтянулись, им любопытно, уже три дула пялятся на меня. Эти ребята – точно знаю – могут пальнуть просто с испугу. Пошевелись как-нибудь не так, и пальнут за милу душу.

– Знаю, со капрал (невольно желая польстить ему, я произношу «сеньор» на здешний простонародный манер – «со»), но мы не можем ждать колонны, у нас срочное дело, у жены заболела тетя в Ньока-Прайя, – вру напропалую. – Вот везем лекарства, продукты… Вы знаете, там ничего не купишь в магазинах! И когда только закончится эта война! Вы были в Ньока-Прайя?

Черт, зачем я спросил? А вдруг оттуда?

– Нет, со, я там не был. Но я не могу пропустить вас без разрешения.

Я вспоминаю, что в бардачке лежит пачка печенья «Мария» – купил днем, не удержался в тотемном восторге.

– Вот, возьмите, это вам, съедите с чаем. Печенье зовут так же, как мою жену.

Мария слушает это, ее лицо в тени, я не вижу, что оно выражает.

– Спасибо, со, – забирает печенье, кладет в широкий карман камуфляжных штанов. – Возвращайтесь домой, со, я думаю, колонна отправится в Ньока-Прайя послезавтра…

Упрямая сволочь! Надо что-то срочно придумать, что-то такое, чтобы он отстал – эти негры упрямы как дети.

– Послезавтра моя тетя умрет и кто будет виноват? – вдруг говорит Мария, она выходит из машины. – У вас тут есть телефон? Я позвоню сеньору министру Онвале, он знает, что я еду к тете, он мне разрешил.

Абсурдная вообще-то ситуация, думаю я.

– Почему же вы не взяли у министра пропуск, сеньора?

– Мы узнали про тетю два часа назад, я позвонила министру, если хотите, я могу позвонить отсюда еще раз…

Разумеется, капрал не хочет. Он машет солдатикам, чтобы те подняли шлагбаум. Те поднимают.

– Проезжайте, – говорит он.