И Люся эскизно описала приключения своего сына на исторической родине. Которые я, с неизбежной здесь долей авторского вымысла и фантазии, привожу, ставя тем самым в этой «саге» окончательную, правдивую и жирную точку.

Валдай (Гондурас)

I

Георг благосклонно и даже радостно (насколько этот датчанин вообще был способен на проявление такого чувства) отнесся к идее своего подопечного съездить на родину. Они вместе расписали и маршрут: Георг отвезет его на машине по мосту в Мальме, а оттуда он возьмет паром до Стокгольма, а оттуда паромом же – в Питер. В два раза дешевле, чем самолетом, пусть и дольше.

Ингрид сделала бутербродов, чтобы не тратиться на еду. А уж из Питера до Москвы он как-нибудь доедет.

Алексей держал отъезд в тайне от родных – взрослый уже. Единственной проблемой было жилье в Москве. Тут он, конечно же, рассчитывал на Рогова. Правда, ни ему, ни его дочери он ничего не сообщил о своих планах – вдруг начнут отговаривать или, чего доброго, известят мать. Как снег на голову – решил.

Приключения начались в питерской гавани, когда Алексей сошел с парома. Налегке – сумочка на плече. Сек дождь. Юноша кутался в теплую куртку, но все равно мерз, да и есть хотелось нестерпимо. Русских денег у него не было, он заходил в обменные пункты на Васильевском, но там брали только доллары и евро.

Он метался по Васильевскому, не зная, что предпринять. Наконец в пятом уже или шестом по счету окошечке похмельный мужик взял у него из жалости двести крон, выдал двести рублей – на хлеб хватит.

Купил три пирожка, стакан чая. На метро добрался до Московского вокзала. Денег на билет в Москву не было. Он кидался к пассажирам, те шарахались, пока его не приметили милиционеры. Двое с выцветшими глазами.

– Документы.

– Что? – не понял Алексей.

– Тупой? Паспорт есть?

Алексей протянул новенький паспорт.

– Это заграничный. А российский имеется?

– Нет. Я в Копенгагене живу, только сегодня приплыл. Другого нет.

– Этот не годится. Тут не указано, где ты живешь, Алексей Михайлович Светозаров. А вдруг ты преступник?!

– Я преступник?! Ты сам преступник! – Алексей побелел губами. – Вы Рогову позвоните. В Москву. Он журналист, он скажет, кто я! – кричал он в истерике.

– Тихо, тихо, не ори, не глухие. Вот посадим в обезьянник, узнаешь, кто из нас преступник… Ты что пассажирам предлагаешь? Наркотики?

– Наркотики? Это кроны, кроны. Датские. Мне рубли нужны… – Алексей протянул милиционерам деньги.

Те переглянулись.

– А ты знаешь, что эти деньги запрещены к хождению на территории РФ? – сказал первый доверительно, почти неслышно, почти на ухо Алексею.

– Не-е-ет… – протянул Алексей.

– До пяти лет лишения свободы, – добавил второй так же тихо.

– Но я не знал, – прошептал и Алексей.

– Теперь знай, – сказал первый, кладя деньги в карман кителя. – И шагай отсюда. Пока мы добрые. Пшел! – прошипел и слегка подтолкнул его. – Спасибо скажи, что добрые.

Алексей попятился. Истерика вернулась, он готов был выть, орать, упасть на пол, забиться в припадке.

– Эй, малый, добить меня хочешь?! А?

Алексей больно ударился коленом, потерял равновесие и почти упал, но успел ухватиться за что-то, выпрямился. Прямо перед ним, точнее – под ним, сидел инвалид в коляске – лохматый мужик в грязном джинсовом костюме, в черной, застиранной до белесости, майке, в замшевых ботинках на недвижимых ногах.

– Чего молчишь? – спросил инвалид. – Кто обидел?

– Я… я… – начал Алексей и вдруг разрыдался.

– Э, брат, заплакал! Ну поплачь, поплачь, оно и полегчает. Куда собрался?

– В Москву-у-у… – всхлипнул Алексей.

– В Москву-у-у… – поддразнил инвалид. – Москва, брат, слезам не верит. Я, брат, тоже: рыдать бы рад – да нельзя! Зойка ждет. Зойка волнуется. Любит меня, камня своего. Я ведь, брат, камень!

– Как это? – спросил Алексей.

– А кто ж? Я, брат, журналистом был, теперь видишь – недвижим. Элитная недвижимость, ха-ха-ха! – инвалид с удовольствием рассмеялся.

– Журналистом? – спросил Алексей.

– Ну да. Я брат, с Ельциным летал, с Черномырдиным летал, с Ивановым летал, с другим Ивановым тоже летал… Я только с этим, с Путиным, не летал. Тебя как звать?

– Алексеем.

– А меня Михаилом Ивановичем. Сомский моя фамилия, не слыхал? Ну да где ж тебе обо мне слышать! Молод еще.

– А Рогова вы знаете? Журналиста Рогова?

– Димку-то? Да кто ж его не знает! Мы с ним десять лет вместе. Нас, можно сказать, в одном корыте купали! А что менты пристебались? Документов, что ли, нет?

– Деньги забрали, кроны. Все. Мне в Москву надо. Денег нет. Совсем, – всхлипывал Алексей.

– Какие кроны?

– Датские. Я из Дании. Сегодня. Утром. Я там живу.

– Ишь ты, принц какой – из Дании! Как там мать твоя – королева?! Вот скажу тебе, брат Алексей, сучка она отмороженная! – рассмеялся Сомский. – А в Христиании был?

– Был.

– Там, скажу тебе, такие же хиппи живут, как я – римский папа! Ха-ха-ха! Хиппи кончились тридцать лет назад. Аминь! – и внезапно размашисто перекрестился. И добавил: – Не нравится мне Копенгаген, скучно в нем.

– А вы там были?

– Раз десять!

Алексей недоверчиво посмотрел на инвалида.

– Не веришь? Мишку Сомского не знаешь! За-абыли Мишку! А чего в Москве, брат Лексей? Родители?

– Родители в Дании и в Америке, а я журналистом хочу. У меня в Москве друг – Рогов. Он обещал.

– Я, брат Лексей, с Димкой-то много работал, правда, он все больше по культур-мультур, а я – международник. Полсвета, пятьдесят четыре страны отлетал, брат, надоело. Смерть как надоело. Вот камнем и залег. На Валдае. Места у нас та-акие!

Сомский достал из сумы, притороченной к коляске, бутылку дешевого лимонада и желтым, как пятак, ногтем сковырнул пробку:

– Пей.

– Спасибо.

– Стало быть, менты обобрали? Сволочи. Денег нет, а ехать надо. Понял, не дурак. Тогда вези меня на третий путь, что-нибудь придумаем.

II

Они зашли в вагон электрички.

– Слушай сюда, брат Лексей. Ехать нам далеко, денег у нас как бы нет, поэтому давай-ка твою датскую сумку подпрячем, чтобы ее видно не было, а ты меня толкай да делай жалостливые глаза. Заработаем с тобой на дорогу.

– А куда мы едем? В Москву? – спросил Алексей.

– Хм, в Москву! До Москвы, брат, далеко. Сперва до меня постараемся доехать, а уж потом как-нибудь и до Москвы. Да ты не ссы, – пробьемся. Ну-ка, нагнись ко мне…

Сомский взлохматил Алексеевы волосы, потом оглядел его внимательно, заставил снять куртку, вывернул ее наизнанку.

– Вот так оно лучше! – довольно крякнул, когда Алексей надел ее снова.

Теперь они были похожи вовсе не на инвалида и поводыря, а на парочку городских сумасшедших. Причем на лице Сомского явственно проступали следы недавнего и порочного прошлого: видно было, что человек этот пил, и пил сильно, и что, хотя он некоторое время и не пьет, в глазах его посверкивает негасимый огонек алкогольного предвкушения.

Но было в глазах Сомского и нечто другое, что как бы уравновешивало собой, так сказать, притушивало этот дьявольский огонек. Какое-то невыразимое мертвецкое спокойствие. Как эти два признака уживались между собой, объяснить трудно, но было именно так. Словно он знал что-то, что было доступно лишь мало кому из смертных. И то, что он называл себя «камнем», как-то не казалось инвалидным кокетством.

И вот вдвоем бредут они по вагонам – Алексей молча, с подобающей случаю скорбной миной – он не играл, само собой получалось, – и Сомский, возглашающий ровно три раза – в начале, в середине и в конце каждого вагона:

– А помогите, граждане хорошие, инвалиду умственного труда! А трое суток не спать, а трое суток шагать, а все из-за нескольких строчек в газете… А вот пострадал за правду, да и за матку!

Строки репортерской песенки пропевал хрипло, молодцевато, выдавая к тому же обладание абсолютным музыкальным слухом. Засим доставал из кармана куртки замусоленные донельзя вырезки из газет со своими статьями, а некоторые и с фотографией. Так что его узнавали даже скептические пенсионеры.