Таня, как это водится в триллерах, уперлась ногами в стол, спиной – в шкафчик. Стекло в дверце шкафа лопнуло, осколок впился ей в левую лопатку, кровь текла, она чувствовала теплый ее ток, но ног не опускала. Рукой она вертела диск допотопного лабораторного аппарата: 9-02, 8-02, 0-02 – бесполезно, в трубке ни звука.

Как-то не так это делается, как-то не так! Но как? Как-как-как?…

Вдруг ей показалось, что ей потрясающе повезло: этот аппарат был спарен с тем, который стоял в первой комнате, и догадайся Алексей об этом и сними там трубку, она бы никуда не дозвонилась…

Но она и так никуда не дозвонилась.

– Открой же! Что за шутки!

Она услышала знакомый звонок: кто-то звонил ей на мобильный. Самообладание, которое на несколько минут спасло, вновь ее оставило. И тогда она заорала:

– Помогите! Помогите!

Как раз в этот момент – и на ее счастье – дождь вдруг прекратился и окна на другой стороне дворика вспыхнули отражением солнца.

– Помогите!

Ей казалось, что она теряет сознание – крови, что ли, вытекло много?

Это случайное солнце ее и спасло.

Охранник увидел его и вышел на крыльцо покурить. Услышал крик – откуда-то из-за угла, из двора – и бочком, бочком, из любопытства, вдоль стены, обходя лужу, двинулся туда.

Выглянул – никого. И уже хотел возвращаться, как опять:

– Помогите! Убивают!

Охранник поднял голову и увидел раскрытое окно. Не по сезону, подумал. И опять:

– Помогите же кто-нибудь!

Кто-нибудь убедился, что опасности никакой, подошел ближе, стал смотреть, что да как. Видно ничего не было, но какое-то напряжение оттуда, сверху струилось во двор. И опять крик, девичий, на срыве:

– На помощь! Меня хотят убить!

«Эк оно! Это же эта, как ее, – Рогова?… К ней пацан пришел, что-то у них не сложилось? Он ее теперь насилует, не захотела полюбовно, вот и получила. А девка-то ничего такая. Милицию вызвать? Сами разберутся, молодые, наше дело – сторона…»

Кто-нибудь ухмыльнулся и прикурил еще сигарету: «Окно-то зачем открыли? Жарко им стало, видать. Малый-то хлипкий на вид, а каков! Так их, проблядушек, пороть, пороть! А то: сами заманят, а дать не дают! Суки!»

Кто-нибудь постоял еще под окном, но криков больше не слышал.

«Пойти разве посмотреть? Или все же ментов позвать? Понаедут, только грязь от них, сапожищи…»

В раздумьях кто-нибудь вернулся за угол и увидел: из подъезда вышел Алексей – руки в карманах, походка развинченная, шел не оборачиваясь. «Ну и слава богу! – подумал кто-нибудь. – Интересно, успел шустряк?!»

Кто-нибудь, разумеется, не мог знать, что невольно оказался спасителем. Когда выглянуло солнце, Алексей понял, что дождя у него в союзниках теперь нет и что в раскрытое окно хорошо будут слышны эти отнюдь не ангельские вопли. Он отошел от двери, выглянул в окно – так и есть: напротив стоял кто-нибудь. Курил, с интересом посматривая вверх.

Алексей сбежал по лестнице – руки в карманах – прошел мимо охранника, даже попрощался вежливо, и был таков.

Через полчаса он, пройдя тот же путь, входил в метро. Он не сетовал на неудачу, он вообще не думал о Тане. Словно ее не было. Еще там, в комнате, его так поразил ее испуг, ее звериное сопротивление, ее истошные крики, что он подумал: да разве ж похоже это на ангельский голос? Разве ж так кричат ангелы?

Он ошибся, он понял, что полета не будет, что та, кого он принял за ангела, оказалась просто девушкой. Не было в ней ровным счетом ничего ангельского. Ее истошный вопль «помогите кто-нибудь!!!» прозвенел в его ушах и стих, угас. «Кто-нибудь, кто-нибудь!.. Это просто человек, из костей, из мяса… Из мяса и кожи. И костей. И боится смерти. Люди всегда боятся смерти. Зачем?»

III

Он вышел на «Парке культуры», пошел по Фрунзенской набережной – где-то тут на «чердаке» располагалась штаб-квартира гранатовской партии. Он слабо представлял себе Москву – так, обрывки: фрагменты улиц, площадей, фасадов, никак не сложенные в сознании в единый город. И не только в сознании, но и в ощущениях – любая иная цельность, кроме той, что занимала его душу в данный момент, была ему безразлична. Он сам лепил себе цельность и мусолил ее, пока она не разваливалась в труху. Еще полчаса назад его цельностью было приобщение Татьяны к сонму ангелов. Он жил этой цельностью несколько лет, с тех самых пор, как начал переписываться с дочерью Рогова. Эта цельность оборвалась с криком «Кто-нибудь, кто-нибудь!». Обезображенное воплем лицо – и цельность разбилась вдребезги. Не осталось ровно никаких воспоминаний, не говоря уж о сожалении.

Зато на место старой пришла новая цельность – Гранатов. Вот этот двор, вот подъезд, партийный код нацарапан прямо на двери, вот лифт, последний этаж, короткий пролет вверх, буквы мелом на грязной стене: ПГ (Партия Гранатова, надо полагать). Дверь приоткрыта, за ней он ощущает другую, новую, живую жизнь.

Дверь скрипит, Алексей входит – тусклый свет одинокой лампочки, две двери слева и справа. Идет в правую – комната увешана плакатами и фотографиями, почти на всех – сам Гранатов: указующий, вдохновляющий, клеймящий, лирический, иронический – целый спектр человеческих жестов и чувств. Посередине стол, на нем пара работающих компьютеров, две скамьи и неожиданно уютное зрелище – несколько молодых людей пьют чай с баранками. Они оборачиваются:

– Тебе кого? – звонко спрашивает худющая – щеки ввалились – девица в кожаной куртке.

– Я хочу видеть Вениамина Гранатова. Я Светозаров, Алексей Светозаров, я из Дании приехал…

Он достает из кармана удостоверение за номером два, протягивает худой:

– Вот.

– А! – восклицает она и хмыкает. – Принц Датский собственной персоной! Помните?

– Заходи, заходи! – встают гранатовцы, с интересом разглядывая Светозарова.

– А Вениамина нет, он уехал… В Париж… У него книжка вышла, – бесстыдно разглядывая Алексея, объясняет девушка.

Он чувствует, что она врет, что не хочет пускать его к кумиру.

– А ты что хотел-то? – спрашивает худая.

– Я… я… – мнется Алексей. – Я приехал. Я насовсем. Я хочу работать. Я вам писал, что приеду. Мне никто не ответил…

– Ах, простите! – восклицает девица. – Но у нас реально столько дел!

– Катя! – укоризненно произносит ее товарищ, пухлогубый, что придает его лицу слишком уж детское выражение. – Ты, Саня, только на нее не обижайся…

– Меня Алексеем зовут, – с неожиданной иронией хмыкнул Светозаров.

– Ну да, ну да, Леша, – без тени смущения поправляется пухлогубый. – Дел реально невпроворот.

– А вот пойдешь завтра «наших» бить?

– Пойду, пойду, еще как пойду! – восклицает Алексей. – А кто это – «наши»?

– Как?! Ты не знаешь? Ты же читаешь, ты же следишь!

– Я? Да нет, я уже полгода ничего не читаю, у меня интернета не было – деньги копил приехать.

– Отморозки, бить их надо. Жопу власти лижут, а люди дохнут. Тысячами. Знаешь, сколько русских осталось в России?

– Знаю, знаю. Только русских еще много, русичей – нет вообще.

– Понял… Короче, завтра приходи утром, к десяти. Скажем, где стоять, что делать, куда бежать, если что. Чтобы менты не срезали. Чаю хочешь?

– Чаю – да, чаю хочу.

Катя стремительно идет в соседнюю комнату, где, очевидно, кухня.

Между тем в дальнем углу под «образами» в полумраке сидит некто, не принимающий участия в разговоре, некто мрачный, белобрысый, с длинными, в отличие от подельников, кудрями, некто, похожий на изможденного Есенина. Его тщедушное тело, примерно как у Алексея, затянуто в тусклую кожу со множеством тусклого металла – пуговиц, цепочек, зипперов. Он и глядит перед собой тускло, словно нехотя, словно обжевывая вяло какую-то мысль.

Алексей отхлебывает из стакана теплый чай с сахаром, разглядывает новых соратников. Он морщится, у него вдруг начинает болеть зуб, – то ли от холода, то ли просто, – но все сильнее и сильнее. Это мешает ему сосредоточиться, он не понимает, о чем говорят эти молодые люди, – ему больно вникать. Он пытается утишить боль, полощет зуб теплым невкусным чаем – бесполезно.