Неожиданно, уже на закате, вышли на обширную поляну: несколько рядов армейских палаток – это была база боевиков, или, как их называли официальные власти, bandidos armados4. Чуть дальше Георг увидел и еще одну поляну, тоже с палатками и белым «лендровером» посередине.
Их обступили люди в камуфляже, все сплошь молодые, скалили белые зубы, весело горланили. Кое-что Георг разобрал. Он понял, что о них уже сообщили начальству. Датчан отвели в палатку. Они легли на жесткие циновки, Ингрид уткнулась лицом в пол и затихла, Георг лежал, рассматривая узоры маскировочных пятен на потолке.
Вскоре к ним вошел белый человек, загорелый, вида даже не по-лагерному фатоватого, в щегольских остроносых ботиночках и в совершенно новой форме, она обтягивала его мускулистую ладную фигурку и приятно пахла хлопком. Он не представился, но заговорил на вполне приличном английском:
– Вы из Копенгагена?
– Да, – ответил Георг.
– Эта женщина – ваша жена?
– Нет, она мне никто, мы вместе рыбачили на океане.
– У вас есть документы?
– Мои вот. У нее нет.
Георг вытянул из кармана куртки вид на жительство – заламинированную картонную карточку с фотографией.
– В столице уже объявили о вашей пропаже. Там думают, что вы утонули. Нашли ваши велосипеды. Можно узнать, чем вы занимались в этой стране, сеньор Георг?
– Работали. Я столяр, она – учительница.
– Наше командование решит, что с вами делать. А пока для всех вы пропали без вести. Отдыхайте, я пришлю вам доктора.
Непонятно, слышала ли эти слова Ингрид – она тихо постанывала в своем углу, похоже, у нее началась лихорадка. Белый человек ушел, а Георг снова принялся за свои узоры, пока окончательно не стемнело. Когда Ингрид начала метаться, Даниэль-сен вылез наружу. Около их палатки дремал на старой покрышке парень с автоматом – очевидно, часовой. Георг попытался объяснить, что его подруге нужен врач, что белый сеньор обещал, а врача все нет. Часовой терпеливо улыбался, но с места не тронулся. Только крикнул что-то в темноту на непонятном наречии.
Им принесли ужин – по банке консервированных бобов и по кружке чая. Георг попытался напоить Ингрид, но безуспешно: глотать она не хотела, чай лился мимо рта. Он поковырял немного ложкой в бобах и снова лег. Теперь тени были уже другие – отблески далекого костра на стенах и потолке. Наблюдая за их танцем, датчанин заснул.
Белый человек пришел еще раз, на другой день. Извинился, сказал, что доктора сейчас в лагере нет, будет через несколько дней, а вместо этого предложил таблетки:
– Наверняка у вашей подруги малярия, так что пусть пьет. Здесь есть инструкция на английском. Что касается естественной надобности, то я предупредил часового, он будет отпускать вас вон туда, – белый показал рукой на заросли за палаткой. – Бежать тут все одно некуда – мины кругом. Отдыхайте, набирайтесь сил, я думаю, все у вас будет хорошо.
Он, было, пошел, но вернулся:
– Госпиталя тут у нас нет, никакого – ни полевого, ни лесного, ха-ха! Так что постарайтесь как-нибудь сами за ней ухаживать. Ок?
Георг кивнул. Фатоватый ушел.
V
Несколько следующих дней он ходил за своей спутницей, как мог: кормил, поил таблетками, водил (носил на плече) по нужде, обтирал ее тело тряпкой, смоченной в воде. Иногда Ингрид приходила в себя и каждый раз спрашивала, где они и что они тут делают. Георг терпеливо объяснял, выносил ее из палатки, показывал, и тогда она начинала плакать. Беззвучно и безнадежно. Затем снова забывалась, засыпала. Тогда он брал перочинный ножик, который выпросил у солдат, садился на землю перед палаткой и принимался что-нибудь резать из веток. Из-под ножа его выходили странные существа: искореженные, точно в ломке, с искаженными лицами, со множеством глаз, ушей, ртов, с щупальцами вместо рук и ног.
Потом к палатке подъехал «лендровер», пленников погрузили в кузов и повезли по лесной дороге. Георг спросил, куда их везут, солдатик, сидевший в кузове, ответил, что в лагерь команданте… и назвал какое-то невыговариваемое африканское имя.
Ехали медленно, переваливаясь через ухабы и камни, ехали часа два. Новый лагерь оказался меньше прежнего, вместо палаток тут большим полукругом стояли хижины. Заложников отвели в одну, но уже не отдельную: в ней жили еще не меньше десятка солдат – два ряда травяных матрасов на земле.
По всему новая дислокация отличалась от старой – здесь царил жесткий, если не сказать, жестокий порядок: оружие содержалось в пирамидах, а не так, как в большом лагере, где бойцы шлялись с автоматами наперевес; здесь же повсюду были расставлены посты, несколько «лендроверов» аккуратно были закамуфлированы ветвями – короче, чувствовалась рука хозяина.
Вечером в хижину пожаловал и он сам, во всяком случае, послышался шепоток «команданте, команданте…», а бойцы, как один, вскочили со своих матрацев и выстроились в проходе. Георг тоже встал, чтобы лучше разглядеть гостя, Ингрид осталась лежать.
К ним подошел невысокий плотный человек с очень черным лицом, сплошь испещренным татуировкой – глубокими и широкими рубцами.
– Хелло, – коротко поздоровался. – Все ок?
– Все ок, – отвечал Георг. – Нам обещали врача.
– Врача? – переспросил команданте. – Гинеколога? Ха-ха-ха! – хрипло рассмеялся.
– Нет, обычного, – ответил Георг. – У нее сильный жар. Несколько дней.
– Хорошо, я распоряжусь. Кормят, поят? Как в Дании? Пирожные свежие? Пиво? Ха-ха-ха! Не жалуетесь?
– Кормят нормально. Врача.
– Я сказал – распоряжусь, – повторил команданте, развернулся и ушел.
– Он отрежет нам головы, высушит, поставит в углу, – сказала Ингрид по-датски. – Он страшный как сон.
– Да, – согласился Георг.
– Своди меня в туалет, наркота. Посмотрим, какой у них сервис, – мрачно хмыкнула она.
Но и здесь были другие порядки: в туалет – к траншее на краю лагеря – их повели двое конвоиров и оставались рядом, пока Ингрид справляла нужду, даже не отвернулись.
Под конвоем их выводили и три раза в день на прогулку – несколько кругов вокруг хижин. Ингрид сходила пару раз, а потом перестала – оставалась лежать на своем матраце.
Каждый вечер, когда темнело, на песчаном плацу перед хижинами разжигали костер и начинались ритуальные пляски под бой барабанов и визг коротких дудок. Обычно команданте садился в центре на толстое бревно и, окруженный ординарцами, бесстрастно наблюдал за представлением. Георг смотрел на ритуал из хижины. Резать по дереву он уже не мог – нож отобрали, все его прежние поделки остались в первом лагере. Так прошло около десяти дней, он не знал точно сколько. Он потерял время, и это ощущение оказалось началом болезни.
Постепенно, как бы само собой, он впал в странное состояние, похожее на наркотический приход. Поначалу он еще заставлял себя понимать слова, когда к нему обращались солдаты или Ингрид, а затем перестал, надоело. В голову его, замещая реальность, медленно поползли со всех сторон обрывки, лоскуты видений. Явилась и любимая ядовито-желтая подлодка, она надвигалась на него, в ее иллюминаторе он разглядел лицо, но не Ринго, а Ингрид. Но Ингрид старой, столетней, морщинистой, изможденной, со свисающей до подбородка верхней губой, в которую был вставлен деревянный кругляк пелеле. Из недр субмарины вылезало пушечное жерло и с оглушительным воем выпускало в Георга едкую струю желтой жидкости. Она облепляла его целиком, словно забирала в кокон, и он падал, падал, падал, задыхался. Желтизна субмарины блекла, превращаясь в выветренные камни египетской пирамиды, у подножия которой зияла бесконечно черная пропасть. Он сидел на горячем камне и смотрел вниз, куда за ноги опускали его же спеленатую мумию, все ниже, ниже, так что вскоре только белое пятнышко едва-едва мерцало в колодце…
Георг не слышал, как приходил знахарь – мканка: седой негр в набедренной повязке, руки и ноги жилистые, место вырезанных мочек ушей занимали серьги из крокодильих зубов, а длинные темные зубы его были остро заточены. Мканка поставил на циновку две жамбировых фигурки – мужчину (о половой принадлежности красноречиво свидетельствовал непропорционально длинный и толстый кусок ветки спереди) и женщину. На головы фигурок были приклеены пучки сухой желтой соломы. Поставил и начал камлание. Георг не чувствовал его прикосновений к своему изъязвленному телу, не ощущал прикосновений жестких подушечек его кривых стариковских пальцев – притирания травяным отваром, не различал зловещего бормотания. Потом стало черно. А следом из черноты, издалека, но тоже в сюжете собственного бреда, он услышал оглушительные разрывы то ли бомб, то ли снарядов, вопли, автоматную пальбу, а потом опять – черную тишину.
