И если б только она одна! А та, другая, гораздо более справедливая, но уже безнадежно запоздалая: во всем виновата сама, поскольку замуж вышла и ребенка (двух, двух!) зачала без намека на любовь. Каждую минуту моей беременности я и во сне сознавала это. А он знай проверял мою лояльность, скандалил, шантажировал и требовал невозможного – любви.

Так что оба они, отец и сын, и стали убийцами «девочки».

Мать моя, видать, сразу почуяла что-то недоброе во мне и мальчика взяла под свою опеку. Заслышав его плач, она бежала к нему со всех своих больных ног, брала на руки, качала, баюкала, словом, делала так, чтобы Алеша меня лишний раз не раздражал. Я не сопротивлялась.

Первые два месяца мы жили в родительском доме в Ростове. Дней десять Миша был с нами, а потом уехал в Москву. Тогда-то мама и стала подступать ко мне с этим предложением – оставить Алешу у них. То есть мне уехать в Москву и продолжать жизнь, родить еще детей, а Алешу оставить.

– Ты пойми, как вам будет сложно! – говорила она. – Миша работает, ты тоже не хочешь бросать работу, малыш только будет вам в тягость. А нам – наоборот – в радость. Мы столько мечтали о внуке, оставь его, мы позаботимся о нем лучше, чем вы в своей безумной Москве. У нас тут и воздух, и тепло, и фрукты, и витамины!.. А дед в Алешеньке души не чает!

– Ну что ты, мама, – отвечала я. – Как же ребенку расти без матери?

– А что? А что? Так очень даже часто бывает. Вот смотри, Галка Голутва, так она вообще свою Аньку по большим праздникам видит.

Галка Голутва – это моя одноклассница и подруга. Родила она дочь без мужа, да и подбросила своим родителям.

Зачем сопротивлялась? Ведь очевидно, что это был бы лучший вариант, и, возможно, да что там – точно – все повернулось бы тогда в жизни по-другому. Но я отказалась – почему? зачем? назло? – и в конце марта уехала в Москву с Алешей на руках.

В Москве все складывалось по маминому сценарию: Алеша часто болел, я не высыпалась, не работала, бегала от плиты к пеленкам, от пеленок к кроватке. Сама болела и ругала себя за свое якобы высокоморальное решение. Мать в редкие свои приезды в Москву это видела и тихонько страдала.

Потом, позже, все потихоньку как бы наладилось, в смысле болезней и прочих неурядиц. Алеша стал выправляться, и я решила снова родить. Должна же быть компенсация за мои страдания! Делала это я почти осознанно, в глубине души понимая, что новый ребенок вытеснит из души неудачу с первым. Вы скажете, что первенец для любой матери – это безусловный крест и любовь на всю жизнь? Не знаю, не со мной. Чтобы объяснить – почему, нужно глубоко, долго и нудно копаться в собственной душе. Учитывать все обстоятельства своей жизни, жизни мужа, мамы, папы, воспитание, все-все-все, короче.

II

Я уже сказала, что любви к Мише во мне никогда не было, да и жалости не было. Было только странное любопытство, интерес: как это жить с чужим. Я много читала об этом в романах, но ведь романы – это ложь, а мне хотелось проверить самой. А потом я как бы привыкла и, что называется, втянулась. Когда жизнь втягивает в себя, как сливная дыра в ванне, перестаешь ощущать настоящие размеры и причины происходящего. И только привыкнешь, как жизнь наносит подлый удар. И совсем не так, как в романах. В романах все время что-то нагнетается, там композиция, там сюжет, там все подчинено замыслу. А в жизни все случайно, все убаюкивающе, когда вроде бы ничего и не происходит, но это страшнее романического, когда происходит что-то.

Я теперь вспоминаю свою жизнь и понимаю, что не любила никого. Вот в чем дело. Да, у меня было много любовников, и до Миши, и во время него, и после. Я свободна в сексуальных отношениях. Бывало так, что в студенческие времена еще я в метро встречалась взглядом с каким-нибудь мужчиной, чаще всего старше меня лет на десять-пятнадцать, и в тот же день или в крайнем случае вечер была у него в постели. Иной раз я делала это даже специально, чтобы поддразнить Мишу, когда он следил за мной еще до замужества. Я знакомилась и договаривалась о свидании прямо на его глазах.

Почему я не сразу пустила его к себе? Слишком серьезно он был влюблен, а это утомительно. А согласилась я выйти за него только потому, что стало, повторюсь, любопытно – как это бывает. Я начала изменять ему чуть не на следующий день после свадьбы. Легко и без угрызений. Никакой мести, просто изменяла, и все тут.

Мне была интересна сама я. Было интересно, способна ли я на романические чувства или просто рождена для сексуальных утех. Поразительно, но я очень легко отказывалась от услуг партнеров, с которыми мне было физически хорошо, даже идеально. Почему – не знаю. Я все искала, искала. Чуть успокоилась лишь, когда родила второй раз – Мишу и Машу. Тогда только во мне проснулось материнское чувство, которое немного успокоило зуд поиска. Я понимаю, что любой мужчина, прочтя это, скажет с удовольствием: я, типа, всегда утверждал, что все бабы – бляди. И пусть. Потому что это все не так. Просто есть люди, которые быстро находят и успокаиваются. А есть такие, которые не могут всю свою жизнь найти. Реальная, не романическая жизнь – мутна. И в этой мути ловишь, ловишь наугад. А муть осаждается только в редкие моменты, когда что-то происходит из ряда вон.

Я чудовищность жизни осознала не тогда, когда «девочка» умерла, а Алексей остался жить, никем не любимый. Нет, осознала я лишь тогда, когда муть осела и чудовищность предстала мне во всей своей ясности и красоте.

А случилось это летом, в августе, пятого августа, в станице Белой в дельте Дона. У моих родителей там был дом, остался еще от прадедов. Сами они ездили туда ненадолго, и только в начале августа, собрать кой-какой урожай, а с весны по осень там жила семья моего старшего брата Виктора. У них тоже было трое детей к тому времени, и все девочки, погодки. Младшая, Юленька, была ровесницей моих близнецов. Начиналось все весело: полный дом людей! Сейчас посчитаю: родители, Виктор со Светой, женой, мы с Михаилом и еще шестеро детей – дюжина, короче. Как мы все там разместились – ума не приложу! Ну да, дети спали в сарае, на сене. Взрослые – в доме, там было три комнатушки, а кухонька располагалась в пристройке. Да, правильно, так и было. Я это запомнила, потому что, когда приехала Анастасия Никитична, мать Светы, ее поселили в кухне.

Вы, конечно, запомнили, что нас сначала было двенадцать, а с приездом четвертого августа Анастасии Никитичны стало тринадцать. Я человек неверующий, а следовательно, суеверный. И вечером четвертого августа, когда мы все вместе ужинали в саду за огромным столом, который сколотил накануне Виктор, с притворным ужасом всех вслух сосчитала. И все меня с притворным же ужасом принялись корить: зачем, дескать, считаешь-то?! Нехорошо это, Люся. А Анастасия Никитична даже чуть было и не всплакнула, уже было хотела всплакнуть, да ее вовремя отвлекли. Только и сказала: ах, дескать, зачем я приехала, коли знала бы, что буду тринадцатой, ни за что бы не приехала! С такой горечью сказала…

Но отвлеклась я.

Сидели долго, за полночь. Дети вертелись вокруг стола, шумели, отец с братом хорошо выпили водки. Михаил мой, правда, не пил, это, по-моему, единственное его достоинство.

Потом дети стали уговаривать нас идти купаться. Им непременно хотелось ночью. Но я, ясное дело, была против, да и Света тоже. Река-то была буквально в десяти метрах от дома, и пляж очень удобный, песок и неглубоко, но ночью, с маленькими-то детьми, да еще их так много…

Угомонили их, отправили спать, сами разошлись. Мужчины уговорились встать рано, чуть не в четыре, идти на лодке рыбачить. Рыбалка около Белой, как они выражались, знатная, я это с раннего детства помню: золотые лещи, зеленые щуки, серебристая плотва на дне отцовской лодки поздним утром, когда мы еще только с братом просыпались, потягивались на крыльце. Отец вылезал из лодки в высоких сапогах. Он пах рыбой, речной водой и папиросами. Мы с Виктором бежали к лодке с ведром выгребать со дна рыбу. Я собирала мелочь травоядную, Виктор хищников – щук и окуней. Иногда устраивали праздничный обед, это когда отцу попадалась стерлядка. Тогда созывались соседи: застолье, водка рекой… Но я опять отвлеклась, словно нарочно тяну.