– Спокойной ночи.

Я думал, что просплю завтрак, но нет – в девять часов я уже спустился в ресторан. И с радостью увидел там Риту в окружении детей. Она была чудо как хороша в это утро: радостный взгляд, волосы, весело забранные назад.

Мы позавтракали, причем я съел столько, сколько никогда не ел в жизни. Решили прямо после завтрака поехать в Айя-Напу, на другой конец острова, там, я читал, пляжи самые чистые: мелкие лагуны, бархатный песок. Как раз для детей.

По дороге, когда мы проезжали Ларнаку, Рита захотела посмотреть церковь, где вроде бы и похоронен святой Лазарь, тот самый мертвец, которому, по легенде, Иисус Христос сказал: «Возьми постель свою и иди». Я, понятное дело, в эти сказки не верил, и уж конечно, мне гораздо больше импонировал булгаковский Иешуа. С ним можно было поговорить об истине, но интеллигентно, без пафоса и дидактики. А того, якобы канонического, Христа я, признаться, подсознательно даже и побаиваюсь.

Вошли в храм, отстояли очередь в подвал и поглазели молча на каменную гробницу Лазаря. Когда поднялись, Рита купила свечи и поставила у алтаря. Целых шесть штук. Я понял так, что это нам, это за нас свечи, ведь нас тоже было шестеро.

Я ничего утверждать не буду, просто права не имею после изложения таких как бы богохульных мыслей, но дальше случилось нечто такое, что до сих пор мне снится в кошмарах.

Мы выехали из Ларнаки, помчались по ровному, хотя и узкому шоссе в сторону Айя-Напы. По дороге остановились заправиться. А когда выезжали с заправки, оно и случилось. Вернее, не случилось. Я забыл сказать, что на Кипре – левостороннее движение, как в Англии, и я, мне казалось, довольно быстро к нему приспособился. Но оказалось, не вполне. Выезжая с заправки, я хотел повернуть направо, то есть пересечь полосу встречного движения. Я должен был сначала взглянуть направо, потом налево, а потом ехать. Я сделал все в точности наоборот, в силу многолетней привычки. Справа вдалеке виднелась легковая машина, и я, решив, что успеваю, тронулся. Однако боковым зрением увидел, что слева по той полосе, на которую я собираюсь свернуть, несется на крейсерской скорости огромный автобус. Если бы он начал тормозить, то, во-первых, все равно бы не успел, а во-вторых, просто бы перевернулся. Поэтому, чтобы не раздавить меня, он выехал на встречную полосу, отчаянно гудя. То есть прямо навстречу той легковушке, которая неумолимо приближалась. И она тоже свернула на встречную полосу, то есть прямо навстречу мне. Каким-то чудом я удержал машину на дороге и сумел выехать на обочину, избежав тем самым лобового удара. Легковушка пронеслась в паре дюймов от меня. Я различил парня за рулем и его жену с грудным ребенком сзади, их белые от ужаса глаза. Сдавленный крик Риты и – стоп.

Визг тормозов сзади. Сначала я увидел, как исчезает вдали автобус, а затем в зеркало – как из «фольксвагена» выбегает худой парень в шортах, бежит к моей машине. Я глядел на него дикими глазами. Открыл окно. Все тысячи английских слов, которые я честно и назубок успел выучить к тому времени, разом исчезли из моей памяти, словно и не бывали там никогда. Кроме двух: «Sorry, sorry, sorry, sorry, very, very, very sorry…»

Тогда, не скрою, я даже на какое-то очень короткое время поверил в ангелов. Надо же было как-то объяснить наше, и не только наше – а душ по меньшей мере полуста, если считать пассажиров автобуса, – чудесное спасение.

Англичанин смотрел на меня долго, пристально. Потом посмотрел на Риту, потом перевел взгляд на детей, потом ушел. А мы сидели. Рита молчала, дети тоже. В радиоприемнике завывала по-гречески певица.

– Ладно, поехали… – сказал я и вырулил на шоссе. Рита молчала.

Теперь я ехал медленно, а перед поворотами по нескольку раз смотрел в зеркало. Только часа через два я успокоился. Мы пообедали в Айя-Напе, а затем колесили по песчаным дорогам вдоль берега. Нашли наконец чудесное местечко – мелкий залив с песчаным дном. Вода в нем была фантастического зеленовато-желтого мерцающего цвета. По дну сновали крабы. Пока дети плескались на мелководье, мы с Ритой, не сговариваясь, поплыли к скалам, чернеющим у выхода в море. Взобрались на камни, легли на внешней стороне, так что волны разбивались прямо под ногами, окатывая нас брызгами.

– Хорошо, что я свечки поставила, – сказала Рита.

– Да, очень кстати, – согласился я. – Но и машина хорошая. На любой другой нас бы просто опрокинуло в кювет.

Странно, но моя короткая вера в ангелов после слов Риты исчезла. Я действительно верил теперь в то, что нас спасла антиблокировочная система съемного «форда». Стало быть, я уже полностью восстановился после стресса и кошмар реальный теперь перейдет в разряд сновидений.

Я обнял Риту. Она мягко отстранила мои руки и мои губы:

– Не сейчас, я не могу, мне страшно.

– До сих пор?

– А ты как думал? Раз-два, и забыто? У меня в душе все дрожит. Ты будешь смеяться, но мне сейчас безумно хочется домой, в свое Внуково, зашторить окна, ничего не видеть и не слышать.

Я не то чтобы обиделся, я просто решил, что занимаю еще слишком мало места в ее душе. Я-то с чисто мужской логикой думал, что секс ее успокоит. Но она оставалась неумолимо безучастной.

Мы вернулись в Лимасол поздно, и Рита с дочкой сразу отправились спать. Я уложил своих, вышел в коридор и стоял под ее дверью, надеясь, что она выйдет. Но она не вышла.

Весь следующий день мы не выезжали из гостиницы, купались в море и в бассейне, вяло переговаривались, вяло шутили. Это был наш последний день на Кипре. Я заказал билеты на тот же теплоход, который повезет Риту и Ксюшу в Грецию.

Вечер, бар, джаз, «Маргарита». Рита казалась задумчивой, словно живя каким-то предчувствием, какой-то неизбежностью. Я уже решил, что, допив коктейли, мы разойдемся по номерам, как она сказала:

– Спроси, у них есть свободный номер на ночь?

У меня все похолодело внутри. Я встал и пошел в лобби. Номер был. Не люкс, конечно, а из дешевых, на первом этаже.

– У меня такое чувство, что это последний раз, – сказала она, когда мы вошли в номер.

– Что ты! Все только начинается.

Я открыл бутылку красного вина, которая стояла на столике, налил в два бокала.

Потом была постель. Много. С каждым разом я все сильнее любил свою неожиданную Маргариту, и с каждым разом во мне росла непонятная тревога. К утру она достигла чудовищных размеров, но я поспешил списать это на любовную усталость. И зря.

XI

Мы погрузились на корабль, заняли свои каюты и поднялись на верхнюю палубу. Все было сказочно: и вечернее море, и вечернее небо, и вечернее солнце, и «красавец белый пароход». Я решил немного напиться, Рита тоже, и мы заказали целую бутылку вина. За столиком я мурлыкал старую советскую песенку «про палубу», слышанную мною по радио в далеком детстве, кажется, всего-то один раз, но запавшую в память навсегда – оттого что в детстве:

Пароход белый-беленький,

Черный дым над трубой,

Мы по палубе бегали,

Целовались с тобой…

– Бегать мы, конечно, не будем, но поцеловать мне тебя очень хочется, – сказал я Рите. – Ведь неизвестно, когда еще придется это сделать. Когда ты теперь взлетишь из своего уютного Внукова!

– Как позовешь, так и взлечу, – сказала она, но, как мне показалось, уклончиво. – Только не позовешь.

Я с деланным удивлением покачал головой.

Дети носились по палубе, как маленькие, выглядывали в море дельфинов, бросали чайкам хлеб и сыр.

Потом мы заказали ужин. В ожидании я опять спел «про палубу».

– Не поверишь, я в детстве очень любил слушать музыкальные передачки. Ну там всякие «Песни по заявкам слушателей», «Рабочий полдень», «Встречу с песней». И все, что я сейчас помню, все оттуда. «Одинокая гармонь», вот, а еще – «Если бы парни всей земли… „Парни“, кажется, вообще первая песня, которую я запомнил. Ведь поди ж ты, не детская, не колыбельная, а какие-то парни всей земли. А советский гимн – о, ужас! – я долго думал, уверен был, что это похоронный марш! Наверное, потому, что кого-то постоянно хоронили… Все это детские смешные фантазии, но сколько их остается на всю жизнь!