Торопиться не было смысла, будь что будет. Так я дошел по левому берегу часам к шести вечера почти до устья. Если верить карте, хотя советским картам верить было нельзя, где-то слева километрах в полутора от берега располагалось село Мокрое. И точно, слева за обширным полем вдалеке я увидел длиннющий ряд домов. И колокольню. Меня осенило: а что, если у них кончился, скажем, хлеб или соль и они решили восполнить запасы? Тогда кто-то, непременно Люся, должна бы ожидать где-то здесь, на реке, пока ее хахаль ходит в магазин.
Но все оказалось сложнее, хотя мне и повезло: в прибрежном ивняке – я заметил это совершенно случайно – что-то топорщилось. Раздвинул кусты и увидел байдарку, наскоро прикрытую ветвями. Тут же и рюкзаки. Сомнений не было: полюбовничек не решился оставлять ее одну и они отправились в село вдвоем.
Я вытянул байдарку из укрытия, спустил ее на воду, уложил в нее Люсин рюкзак, свой и отъехал в заросли тростника неподалеку, так чтобы с берега меня видно не было. Потом вышел и спрятался в кустах. Они уже возвращались по полю, я отчетливо видел две фигурки, взявшиеся за руки. Сердце забилось. Я не знал, что предприму, когда они обнаружат пропажу байдарки, и решил действовать экспромтом.
Вот они подошли. Крик удивления. Потом ее причитания:
– Я так и знала! Не надо было оставлять, не надо было…
– Пойми ты, еще хуже было оставить здесь тебя! – отвечал он. – Я пойду искать. Следы свежие, это было недавно.
– Куда ты пойдешь? А я?
– А вдруг кто-то пошутил… Видишь, мой рюкзак почему-то здесь, а твоего нет…
– Не ходи, черт с ним, с рюкзаком, пойдем в село, в милицию…
– Какая милиция!.. Нет, погоди, я поищу, потом пойдем.
И он пошел, внимательно разглядывая заросли. Он прошел в трех метрах от меня, но я сидел тихо, почти лежал в крапиве, а следов моих в траве он не различил. Потом вернулся и пошел в другую сторону. Я честно стал считать до пятисот почему-то. Сосчитав, выбрался из укрытия, нашел байдарку, тихо, стоя по колено в воде, подвел ее к берегу, а сам забрался обратно в заросли и стал наблюдать. Люся сначала сидела на берегу, потом встала, начала нервно ходить туда-сюда. Спустилась к реке – и увидела байдарку. Слава богу, не закричала, а внимательно ее осмотрела, оглянулась по сторонам. Опять осмотрела, потом осторожно села в лодку…
Она, верно, хотела отплыть на середину реки, чтобы оказаться в относительной безопасности, но тут-то и возник я. Люся даже испугаться не успела – узнала сразу. Я перевалился в лодку, схватил весло и что есть силы погреб прочь, прочь.
– Что ты делаешь?! Миша, что ты делаешь?! – полуобморочным шепотом спрашивала Люся.
Можно было не отвечать.
Так уж удачно сложилось: сразу за местом похищения Люси начались плавни – густые заросли тростника, между которыми светлели узкие полоски воды. Я инстинктивно выбирал ту, где течение было сильнее. Берегов вообще не было видно – сплошь стена тростника. Никуда теперь моя Люся не денется. Моя!
С полчаса мы плыли молча. Я не оборачивался, только слышал, как она курит одну сигарету за другой. Потом рассмеялась.
– Ты чего? – спросил я.
– А ты оказался еще безумнее, чем я думала.
– Ну уж и скажешь!
– Хорошо, что деньги у Паши остались… – задумчиво сказала она.
– Доберется как-нибудь, – ответил я. – Не надо было бросать тебя одну.
– Вот уж не думала, что ты окажешься таким…
– Каким же?
– Первобытным!..
Мне услышалось в ее словах восхищение.
Проплутав по плавням, мы наконец вышли в озеро.
Странное озеро, оно казалось совершенно круглым и очень мелким, почти сплошь покрытым растительностью, а вдали, метрах в ста от берега, посреди воды паслось стадо коров! Здесь меня ждало еще одно испытание. И тоже вполне первобытное. Мы плыли курсом на стадо, плыли молча, я не оборачивался, боялся. Вдруг сзади послышался слабый всплеск. Я обернулся.
– Часы уронила. Любимые.
Еще бы не любимые! – воскликнул я мысленно. – Какой-то богатый любовник привез из-за границы, я их помню, золотые такие, изящные…
– Тут, наверное, мелко, – сказала она.
Веслом я проверил глубину – больше метра, мне по грудь. Спрыгнул в воду. Как был, в одежде.
Это было уморительное зрелище: я с головой нырял в темную воду, копошился в илистой жиже, извлекал на свет корни, траву, грязь, гнилушки… Люся сидела как бы безучастно, но когда я вынырнул в очередной раз, она была уже метрах в десяти от меня, гребла к тому берегу. Плыть следом? Остаться?
Я остался. Нырнул еще пару десятков раз и нашел. Часы слабо блеснули на солнце. Приложил их к уху – тикают. Пошел к берегу. Минут за сорок добрел. Люся ждала меня у костра.
– Палатку ставить умеешь? – спросила.
– Попробую, не бином Ньютона.
– Только не вздумай ко мне приставать ночью.
– Не буду.
Она пришла сама, а через месяц мы поженились.
VII
В Калифорнии у нее появился этот то ли голландец, то ли бельгиец, я поначалу не понял. Домой она возвращалась поздно, а порой и вовсе не приезжала, врала, что ездила с подругами на уик-энд то в Сан-Франциско, то даже летала в Нью-Орлеан «джаз послушать». Мы как бы поменялись ролями, и теперь я уже мчался вечерами домой. Я взывал к ее материнской совести, ведь близнецы, не говоря уж об Алексее, целыми днями были предоставлены самим себе. Я поначалу принялся опекать их, старался проводить с ними больше времени, но скоро понял, что это мне и не по силам, да и не по нраву. Прежде меня устраивало, когда мои семейные были «все дома и все спали». Теперь же я растерялся. Я и прежде знал, что Люся, так сказать, женщина крайне эмансипированная, и даже удивлялся, что она безропотно нарожала троих – чуть было не четверых детей, но вот ее эмансипированность вылезла во всей красе.
Люсю понесло, она точно мстила мне за все годы нашего совместного житья, за эти чертовы часы (кстати, она их потеряла-таки в первый же год после нашей свадьбы), которые я униженно выуживал из озерного ила. Она не простила мне моих унижений. Во время наших теперь уже редких встреч мы только ругались. Она винила меня в том, что я ничем не помог Алексею, что я лишь вгонял его комплексы внутрь и вот они теперь вырвались – все!!! Кричала, что знает о своем первенце нечто такое, что мне будет «слишком страшно даже и без Страшного суда»! И что она не может больше жить с этим знанием, а я только делаю хуже, делаю все, чтобы отвратить ее от сына, чтобы она уже ничем не смогла помочь ему.
Потом она объявила о разводе. Я поначалу не понял, что это окончательно и что сопротивление бессмысленно. Я принялся искать встречи с этим то ли голландцем, то ли бельгийцем, который оказался вполне милым, похожим на Пьера Безухова в исполнении Бондарчука, датчанином. К тому же Люсю, по всей видимости, искренно любящим. Моя истерика разбилась о его широкую датскую грудь, как о скалу. Я сдался. Я не противился разводу, сторговав себе бессмысленное право проводить с детьми отпуск. И они улетели. В Копенгаген.
A y меня начались странные дни. Сперва я с головой ушел в работу, а мои статусные потуги вроде покупки поместья или самолета отошли сами собой. В этом уже не было необходимости. Я не умел развлекаться сам. Тем паче что и плоть скоренько потребовала утешения. Но как дать его ей, я не знал, вы не поверите – кроме Люси, у меня никого никогда не было. Я не умел водить не то что брачные хороводы, а просто договориться с проституткой.
Пару раз я пробовал завести шашни на корпоративных вечеринках, но оба раза безуспешно. Я категорически не знал и не чувствовал, где кончается приятельский треп и начинается этот идиотский sexual harassment, о котором в Америке пошла мода трындеть на каждом углу. Друзей я так и не завел. В русской колонии мне было невыносимо скучно, это раздувание «русской самобытности», эти балалайки, самовары, Высоцкие да Дмитриевичи, – попахивало дурно. Эти люди жили каким-то никогда не бывшим прошлым. Мифами, которые не имели ничего общего с реальностью. Здесь, на самом юге Америки, рядом с Мексикой, рядом с великим океаном, это казалось особенно диким. Какие, к черту, «яры», кабаки, цыгане, тройки с бубенцами?! Никто из них не хотел или не мог жить настоящим. Все, словно пираньи, набрасывались на новое высказывание Солженицына, или на новый роман Аксенова, или на гастроли Пугачевой. На то, в общем, что никому, кроме них, по большому счету было не нужно и не интересно.
